Плакальщица. Была профессия такая когда-то. Светлана с ней справлялась бы на отлично и зарабатывала бы неплохие деньги...
— Куда подходить? — перебила я её рыдания.
Вой стих, и слышно было, как Светлана вытирает нос и сморкается.
— Домой, куда же ещё, — деловито и слегка гнусаво ответила она. — Всё уже организовано: столовая для поминок, батюшка, катафалк, венки, памятник...
— Хорошо.
Телефон уже давно лежал на столе рядом с клавиатурой, а слёзы всё не шли. Странное окаменение сковало даже взгляд: поле зрения неестественно сузилось, и я видела всё в небольшом круглом просвете перед собой. Периферия была затянула туманом, а перемещать фокус с предмета на предмет было неимоверно трудно.
И только тепло твоих рук перекинуло шаткий мостик из этого окаменения — в жизнь...
— Лёнь... Что стряслось?
— Папа умер, — двигаясь, как чужие, сказали мои губы. — Угорел на даче от печки... Завтра похороны, к двенадцати надо подойти домой...
Твои живые и тёплые руки гладили мои — мёртво повисшие.
— Я пойду с тобой, птенчик. Даже не вздумай возражать.
Я и не могла: горло уже тоже окаменело.
Окаменение не отпускало меня весь вечер. Позвонила твоя сестра, но я не смогла подойти к телефону, и ответила ты. Конечно, ты не могла не рассказать всё Александре, после чего передала трубку мне, и я минут пять слушала ласковые и ободряющие слова... Но слова эти, какими бы хорошими и искренними ни были, падали на камень.
— Солнышко, я завтра днём никак не могу освободиться... А вечером обязательно заеду. Я с тобой, мой маленький.
— Спасибо, — прошелестели мои губы.
— Иди вместе с Яной, — строго наказала Александра. — Плевать, что там подумают. Не ходи одна, поняла? Чёрт, я бы сама с тобой пошла, но никак... Хотя посмотрим, попытаюсь вырваться. Во сколько начало?
— В двенадцать...
— Ладно, посмотрим. Если срастётся, ещё позвоню завтра.
Ночь была погружением во тьму — во всех смыслах. Я брела сквозь чёрную холодную завесу мглы, пытаясь вспомнить слова хоть каких-нибудь молитв, но ничего не приходило в голову. Бабушка в своё время совала мне разнообразные молитвенники, но все они остались при моём переезде в родительской квартире.
— Так может, в Интернете есть? — подсказала ты.
Светлая же твоя голова! На каком-то православном сайте я нашла "Акафист за единоумершего", распечатала и прочла, продираясь сквозь дебри церковнославянского языка... Нет. Листки выпали из моих рук. Не было ни слёз, ни облегчения, ни искренности. Не было у этого текста связи с моим сердцем. Если в десять-двенадцать лет, прилежно повторяя за бабушкой слова молитв, я всей душой, чисто и крепко верила в каждое из них, то теперь всё обстояло сложнее... Чем старше я становилась, тем дальше для меня расходились друг от друга церковь и Бог.
— Я не могу это читать, — сдавленно прошептал мой голос. (Я всё время слышала себя будто со стороны). — Во мне больше нет прежнего стержня веры, и эти слова мне чужды.
— А ты своими словами, — шепнула ты.
Твоё дыхание грело мне висок, а рука обнимала меня за плечи. Я бы вечно сидела на диване в твоих объятиях, но усталость таки взяла своё.
Слёзы не пришли, даже когда я увидела желтовато-бледное лицо отца в гробу. Заунывный звук заупокойной службы вводил меня в транс, и моё зрение снова было ограничено узким окошком-фокусом. Я стояла у свежей могилы, над моей головой шелестели берёзы — молчаливые плакальщицы, и одновременно меня не покидало ощущение полёта сквозь тоннель. Ты стояла рядом — никому не представленная, и тем, кто не знал нас, в сущности, не было дела до наших отношений... Собственно, им даже в голову не приходило такое предположить. Для них ты была просто стройная девушка в чёрных джинсах и тёмных очках, с короткой стрижкой и тонкой белой тросточкой.
Светлана даже не смотрела в нашу с тобой сторону. Подошёл только Денис, и мы обнялись.
— Отмаялся наш папка, — вздохнул мой брат.
Его жена Наташа, в чёрном платье-балахоне, нелепо и, как всегда, плохо сидевшем на её пухло-сдобной фигуре, тоже обняла меня и пробормотала какие-то полагающиеся в таких случаях слова. Я не особенно вникала. Я пыталась понять, где у меня слёзы.
О Светлане можно было сказать: "Траур ей к лицу". Подбирать одежду она умела, как ни крути, и снова выглядела элегантной леди — чуть-чуть увядшей, но ещё не потерявшей былой стати. Цвет волос она сменила с агрессивно-пергидрольного на более естественный рыжевато-русый. Димасик, само собой, не отходил от мамочки ни на шаг: ухаживал за ней за столом, подавал руку при выходе из автобуса, на ступеньках и прочих трудных местах. К Димасику жалась тощенькая светлокожая девушка с веснушками на остром личике, с длинной чёлкой и двумя жидкими, блёкло-русыми косичками — совершенно серая, из разряда "увидел и забыл".
— Это моя невеста Людочка, — представил её мне Димасик.
Мне вспомнилось, что раньше он был парнем Ларисы (рыженькой из бывшей Ритиной группы), но, как видно, жизнь распорядилась по-своему. Впрочем, глядя на нынешний выбор Димасика, я подумала, что Лариса была, пожалуй, слишком яркой для него. А эта девочка — как раз под стать. Что называется, два сапога пара.
— А это — Яна, моя... половина, — сказала я, сжав твою руку. И добавила с усмешкой: — Но Димасик, наверно, уже про меня рассказал. Он ведь у нас такой... гм, любитель пикантных подробностей чужой личной жизни.
Думаю, у меня получилось представить тебя спокойно, с достоинством и без чувства ложной вины или неловкости. Надо отдать Людочке должное: отреагировала она вполне цивилизованно, а на лёгкую язвинку в моих словах насчёт Димасика предпочла не отвечать.
— А... очень приятно, — дружелюбно и вежливо улыбнулась она.
На мою шпильку Димасик ответил сам:
— Да я как бы... непреднамеренно тогда маме проболтался. Без злого умысла. Просто её интересовало, есть ли у тебя парень... Она спросила, не знаю ли я чего-нибудь на этот счёт, ну а я... — Димасик смущённо и виновато шаркнул ногой, опустил глаза. — Извини, наверно, не надо было говорить без твоего согласия.
