Какой-то пожилой господин силился протиснуться в лавку мимо него. Он, извиняясь, отступил, пропустил покупателя и вошел вслед за ним.
— Вы здесь служите? — нерешительно спросил тот.
И, получив утвердительный ответ, попросил показать ему два издания «Беркена», виденные им в каталоге Рункля. Джойс взял с полки одно из них — дорогое — оно стоило две гинеи. Покупатель сконфузился и пожелал взглянуть на другое. Это стояло на верхней полке, в дальнем углу лавки, и Джойсу пришлось лезть на лестницу.
Разыскивая его в полумраке, под потолком, он заметил, как у подножья лестницы проскользнуло что-то, и, посмотрев вниз, увидел Ивонну. Она быстро вскинула на него глаза и тотчас же скрылась.
Сердце его всколыхнулось, и он выронил книги, которые держал в руках. Он не в состоянии был дольше разыскивать Беркена. Мгновенно он очутился снова возле покупателя.
— То, другое издание, мы, должно быть, продали. Сколько вы даете за это?
— Тридцать пять шиллингов.
— Возьмите.
Никогда он еще так не торопился, упаковывая книгу. Он сунул ее в руку пожилому господину, взял деньги, не считая и, оставив покупателя в изумлении посредине лавки, опрометью кинулся к лестнице.
— Что же это? Где же вы… — начал он.
И остановился, пораженный. Ивонна, закинув голову, протягивая ему руки, с ярким светом в глазах, полураскрытыми губами, бросилась к нему, тихонько вскрикнула и, мгновение спустя, уже рыдала в его объятиях.
— Милый, дорогой! Любовь моя! — рыдала она. — Я не могу расстаться с вами — возьмите меня — совсем. Я люблю вас — люблю — я не могу уйти от вас.
— Ивонна! — хрипло вырвалось у него. В висках его стучало, точно в голове ходил огромный поршень; растерянный, не веря, он крепко прижимал ее к себе и повторял, заглядывая ей в лицо: — Ивонна! Что вы такое говорите? Что это значит? Ради Бога, объясните, как же свадьба? А Эверард?
Она слегка откинула головку; их взоры встретились и не отрывались друг от друга. И был в глазах ее тот «немеркнущий свет», какого не видал в них еще никто. Все ее прелестное личико светилось безмерной страстной любовью, слишком глубокой для того, чтобы улыбаться.
— Свадьбы не будет, — прошептала она, не отрывая от него глаз. — Сегодня утром я была у Эверарда.
Она почти бессознательно потянулась губами, и вся душа его вылилась в поцелуе. Слов у них не было.
Наконец, она тихонько высвободилась и отошла к камину. Но только для того, чтобы снова попасть в его объятия.
— Дорогая, ненаглядная! Да неужто это — правда? Или я с ума сошел?
— Правда. Ничто, до самой смерти, не разлучит нас. Он помог ей снять шляпу и жакетку, усадил ее в большое кресло и опустился возле нее на колени.
— Стефан, милый, — говорила она, плача от счастья. — Какая это была мука!
— Моя бедная детка!
— Я не знала, что вы любите меня — так — до вчерашнего вечера. Я пробовала заставить вас признаться. Стефан, милый, почему вы не сказали? Я обязана была вернуться к Эверарду — я ведь обещала, и я нужна ему. И что же я могла ему сказать, чем объяснить отказ? Ведь не могла же я сказать ему, что я предпочитаю и дальше висеть у вас на шее, ведь я же все-таки немножко в тягость вам, разве я могла… Посудите сами, милый. Я только и могла направить его к вам, и когда вы сказали, что я должна идти к нему, я была так несчастна, потому что я жаждала остаться. Я видела, что вы огорчены, — это было естественно, но я думала, что вы заглянули в свое сердце, увидели, что вы не любите меня настолько, чтоб захотеть иметь меня женой, и потому сочли долгом отказаться от меня. Зачем же вы хотели отдать меня ему, когда вы сами любите меня так крепко?
— Потом, когда-нибудь, я расскажу вам, дорогая. Сейчас одно только, ведь и я не знал, что вы любите меня — так. Когда вы полюбили меня, Ивонна?
— Мне кажется, уж много лет назад, но я поняла это только вчера. — Она закрыла глаза, на миг отдавшись волнующему воспоминанию о первом поцелуе любви, данном ею добровольно. И, прежде чем она подумала об этом, снова почувствовала его поцелуй.
— Благодарение Господу, я не потеряла вас, любовь моя. Как вам тяжело было сегодня утром! Как только рассвело, я пошла к нему. Мне казалось, что я делаю что-то ужасное, хоть он и сказал, что это хорошо, что я так поступила, но мне казалось, что я убиваю человека, пока я не увидала вашего лица в дверях. Я сказала ему все — все, что я знала о своих чувствах и о ваших. Сказала, что вы не знаете, что я люблю вас, что вы по благородству души приносите себя в жертву, что я обвенчаюсь с ним и уеду и никогда больше не увижу вас и буду ему преданной женой, если он хочет, но что любовь моя отдана вам. А он все время смотрел на меня, не отрываясь, и почти ни слова не сказал, только лицо у него стало серое, точно железное. Скажите мне, Стефан, дорогой мой, вам больно слушать?
— Нет, — мягко сказал Джойс. — Надо же вам высказаться. Ваше сердце слишком переполнено. Будем нести вместе и это, как мы будем делить теперь все пополам — и горе и радость.
— Мне будет легче, если я скажу вам. Так страшно было смотреть на него, о, Стефан! Если б я не любила вас, я бы не перенесла этого — он был, точно пришибленный. И подумать, что я — Ивонна — должна была причинить ему такое горе… Но ведь нельзя было иначе, надо было кого-нибудь из двух огорчить, или его, или вас, а вас я так люблю, как не думала, что могу любить. И когда я все сказала ему, он ответил: «Он молод, а я стар; он познал все муки, все отчаяние жизни, а моя жизнь текла гладко и приятно; он вышел из ада с любовью и жалостью в сердце, а я был горд и безжалостен. Ступай к нему — я буду молить Бога, чтоб он благословил вас обоих». И каждое слово, которое говорил, как будто ножом впивалось ему в сердце — а его лицо! — я никогда не забуду этого лица, оно как будто вдруг состарилось, стало пепельно-серое и такое суровое…
На миг она закрыла лицо руками, и вдруг, вспомнив эту ночь, раскинула руки и обхватила ими голову Джойса.
— Но тебе я была нужнее, чем ему, в миллион раз нужнее, — и ты больше его страдал, и твое сердце благороднее, и я умерла бы, если б не вернулась к тебе, ты мой царь, мой господин, мой Бог, мое все!..
В номере гостиницы, обставленном как все номера гостиниц, в том самом номере, где Ивонна дважды простилась с ним, сидел Эверард Чайзли. Лицо у него действительно стало совсем серое. Удар был тяжел. Все эти годы он тосковал по ней, томился жалкой, человеческой, уже не идеализирующей страстью. Сознание неизменности этой страсти терзало его гордость, и он силился изгнать из своих мыслей образ Ивонны. Жил суровой жизнью аскета, силясь этим непривычным ему аскетизмом победить врожденное ему стремление к более полной жизни и в области эстетики, и в области эмоций.
