Но никто бы об этом не узнал. Никто ко мне больше не пришел. Я была реликтом мертвого мира, подобным севрским часам, реликтом, которым люди восхищаются, но никогда до него не дотрагиваются, реликтом, отгороженным от мира стеклянным колпаком, который никто в настоящее время не дает себе труда приподнять.
Я стала искать молоток, чтобы разбить стекло, и увидела около кровати телефон.
Слезы прекратились. Вытащив из ящика тумбочки телефонный справочник, я стала искать страницы на букву Р.
«Рейшман и К°». Уиллоу 15.
Я набрала номер. Теперь я успокоилась.
— «Рейшман и Компания». Доброе утро, чем могу служить?
— Мне нужно поговорить с мистером Рейшманом. — Я всматривалась в зеркало, чтобы видеть степень ущерба на моем лице. Весь макияж сошел с лица.
— Офис мистера Рейшмана. Доброе утро.
— Позовите его, пожалуйста.
— Я сейчас проверю, не на совещании ли он. Я должна сказать, кто звонит?
Я задрожала.
— Миссис Страус.
— Минутку, миссис Страус. — Раздался щелчок, когда секретарша нажала на кнопку, а я продолжала дрожать, удивляясь, как я набралась мужества побеспокоить его на работе. Я, должно быть, сошла с ума. Какая ужасная ошибка. Может быть, лучше повесить трубку…
— Миссис Страус! — сказал Джейк небрежным тоном. — Какая радость! Чем могу помочь?
Я сжала трубку. Я сказала слабым голосом, звучавшим нестерпимо холодно:
— Доброе утро, мистер Рейшман. Я могу договориться о встрече с вами?
— Конечно! Когда вы свободны?
— Я… — Мужество покинуло меня. Я крепко зажмурилась, как будто могла отгородиться от собственного безрассудства.
— У меня свидание за ленчем, которое я не могу отменить, — сказал Джейк небрежно.
— Ох. Тогда…
— В двенадцать тридцать в центре города?
— Да. Благодарю. Я буду там. — Я повесила трубку. В течение долгой минуты я сидела ошеломленная на краю кровати и затем быстро подвинулась к туалетному столику привести себя в порядок.
Я добралась до квартиры рано, так как хотела выпить глоток виски, чтобы успокоиться перед его приходом. Я боялась, что потеряю хладнокровие и устрою жалкую сцену, что заставит его сожалеть о приглашении. Я полагала, что он придет с едой для ленча. Я должна буду делать вид, что ем, но, возможно, у меня появится аппетит; возможно, когда я увижу его, мне станет лучше.
Я вышла из лифта на шестом этаже, пробежала весь путь по коридору к квартире 6 и начала судорожно искать ключ в сумочке.
— О, Боже, — сказала я, когда не смогла его найти. — Черт возьми…
Дверь широко открылась.
— Очень спешила? — спросил Джейк, улыбаясь через порог.
— Но ты так рано! — сказала я со вздохом удивления.
— Я тоже очень спешил.
— У тебя мало времени?
— У меня сколько угодно времени, — сказал он, обнимая меня, — и я не собираюсь терять его зря.
Дверь закрылась за нами. Освещение в квартире казалось другим, но это было потому, что я никогда раньше не была здесь в полдень. Роскошная гостиная была затенена шторами, однако изысканные, дорогие, великолепные предметы мебели не казались мне больше чуждыми. Мне казалось, будто я попала в страну, в которой никогда раньше не была, но которая знакома мне благодаря долгому усердному изучению.
Руки его крепко держали меня. Я уже привыкла к тому, что он намного выше меня, и когда я подняла свое лицо, я закрыла глаза, не потому, что не хотела на него смотреть, а потому, что не хотела, чтобы близкий друг увидел, что случилось что-то плохое.
— Так прекрасно видеть тебя! — прошептала я, говоря себе снова и снова, что не собираюсь устраивать сцену. — Я очень хотела увидеть тебя…
— Но ты не смотришь!
Я с улыбкой открыла глаза и почувствовала, что слезы ручьем полились по щекам…
— Алисия…
— О, все хорошо, — сказала я поспешно. — Прекрасно. Все удивительно. В конце концов ничего не случилось.
— Ах, ты, таинственная англосаксонка! — сказал он, смеясь. — Самообладание! Дисциплина! Безжалостная напряженная верхняя губа!
Я также засмеялась. Я все еще плакала, когда засмеялась, но теперь я успокоилась, потому что мое несчастье не имело больше никакого значения. Мы сидели на кушетке, и постепенно слезы прекратились. Слезы высохли, потому что я поцеловала его, а когда он целовал меня, мне не хотелось больше горевать. Потому что я стала, наконец, какой-то особенной, не брошенной женщиной, которая никому не нужна, а Алисией Ван Зейл, очень талантливой, очень удачливой, уникальной, и один из самых энергичных мужчин в Нью-Йорке полюбил меня и захотел, чтобы я была с ним.
Часть третья
КОРНЕЛИУС
1950–1958
Он был очень маленьким, с бледным, продолговатым личиком и походил на одну из восковых кукол моей сестры Эмили, с которыми она играла в детстве в Веллетрии. С трудом верилось, что это завернутое в белое больничное одеяло, беспомощное существо, станет взрослым человеком, с которым можно будет обсуждать проблемы рынка ценных бумаг. На минуту я представил его высоким, как Сэм, но внешне похожим на меня, сидящим в моем кресле в офисе, утверждающим очередной закон на очередном собрании компаньонов, управляющим Художественным фондом Ван Зейла, сообщающим прессе всякую чепуху, заказывающим новый «кадиллак» и делающим несчастной какую-нибудь хорошенькую женщину; Пол Корнелиус Ван Зейл III (поскольку позже он, конечно, возьмет мою фамилию), банкир, филантроп, покровитель художников, моя гордость и поддержка в том далеком будущем, когда я превращусь в высохшего, лысого, беззубого старика, коротающего свои последние дни в жутком уединении замка где-нибудь в Аризоне.
— Мы собираемся назвать его Эрик Дитер, — произнесла Вики, разглядывая ребенка, лежащего у нее на руках, — или просто Эрик. О, няня, возьмите его, пожалуйста. И если можно, принесите вазу для цветов.
Облокотясь на подушки, она с отсутствующим видом теребила один из цветков, которые в изобилии стояли возле кровати. — Как я говорила…
— Эрик Дитер? — переспросил я.
— Подождите, няня, — прервала меня Алисия, — Вики, может быть твой папа хочет немного подержать ребенка.
— Боже мой, Алисия, мужчинам это совсем неинтересно! Все, что они знают о новорожденных, так только то, что это маленькие мокрые кулечки, которые писают в самый неподходящий момент.
— Эрик Дитер? — повторил я.
— Вики, здесь не время и не место для этого отвратительного современного цинизма, да к тому же по отношению к самому прекрасному, к самому чудесному, что есть на свете…
