один очень длинный серый пасмурный день.
День, когда я ходила за Платоном, боясь отпустить его руку. Потому что боялась и его больше никогда не увидеть. И его потерять.
Нет!
— Тебе надо поесть, — подвинул ко мне тарелку с бутербродами Платон.
Я помотала головой, кутаясь в плед и глядя в одну точку.
Он прижал меня к себе.
Ему было не легче, чем мне. Он тоже прочти не спал, ничего не ел, что бы я ему ни приносила. Не мог работать, ходил с красными глазами и раскачивал раненую руку в повязке, как младенца в колыбели.
И так же, как он меня, я ничем не могла его утешить.
Мы просто жались друг другу как два пингвина на льдине и сидели так, то ли поддерживая друг друга, то ли просто согревая.
Почему-то было невыносимо холодно. Холодно и пусто.
В квартире. В городе. В душе.
А от Селиванова не было вестей. Никаких. Ни плохих, ни хороших…
Но как бы мы ни переживали, как не могли даже шевелиться, в надежде, что всё это вот-вот закончится и всё снова будет хорошо, но… мне надо было на практику, Прегеру — работать. И хотели мы того или нет, пришлось вставать и идти.
А ещё у меня была задержка.
И я не знала, как сказать Платону, вдруг осознав, что я действительно могу быть беременна. Но это может быть не его ребёнок.
И не могла не сказать.
Так прошла ещё неделя. Наступили выходные.
— Наверное, надо съездить к его маме? — предложила я.
У меня в кармане лежал тест: я точно была беременна. И не понимала, что чувствую. Страх и панику? Радость и благодарность? Все чувства так притупились и смешались за эти дни, что я даже не пыталась понять.
Я понимала только одно — разговор не будет простым.
Платон кивнул:
— Надо, — и пошёл открывать дверь. Он позвал для консультации юриста и тот как раз приехал.
— Чтобы признать человека пропавшим, необходимо обратиться в суд с исковым заявлением и предоставить доказательства его отсутствия в течение года, — пояснил нам юрист.
— А если… — не договорил Платон, но его юрист, пожилой солидный дядечка в безликом чёрном костюме и голубом галстуке, словно только что со встречи глав государств, на которую одевались строго по протоколу, понял и так.
— В случае, когда человек пропал без вести при обстоятельствах, угрожавших жизни, его признают умершим, если нет сведений о нём в течение шести месяцев.
— Полгода, — выдохнула я. — А что потом?
— Надо провести панихиду? Сделать какое-то пустое захоронение? — продолжил мою мысль Платон.
— На усмотрение родственников. Тут единого решения нет, — так же сдержано и нейтрально ответил юрист. — Можно похоронить, попрощаться, почтить память. А можно ничего не делать. Зависит от того станет ли легче тем, кто остался. Надо ли это им. Тем, кто от нас уходит, боюсь, уже ничего не надо.
— У нас есть минимум полгода, а, может, целая жизнь, чтобы принять решение, — обнял меня Платон, когда юрист ушёл.
— Прости, но, кажется, до этого нам придётся принять ещё одно очень непростое решение. А мне сказать о том, чего ты не хочешь знать, — подняла я на него глаза.
— Есть столько вещей, о которых я ничего не хочу знать, — тяжело вздохнул Прегер. — Но я тебя слушаю.
— Я беременна. Но это, может быть, не твой ребёнок, — на одном дыхании выпалила я.
Платон замер, осмысливая мои слова.
— А, может быть, мой? — наконец произнёс он, но ни одной эмоции я не смогла прочитать по его непроницаемому лицу.
— Точно можно будет узнать в восемь недель. Берут кровь из вены и определяют отцовство. Но я пойму, если ты захочешь, чтобы я ушла сейчас. Я приму любое твоё решение, кроме одного, — хотела я гордо задрать подбородок, но не смогла — расплакалась. — Я не избавлюсь от него. Ни за что, — сделала я шаг назад, сморгнув слёзы.
Они застили глаза, текли по щекам, капали. А я смотрела сквозь них на Прегера и понимала, что не хочу без него. Что, конечно, я уйду и справлюсь с чем угодно, если придётся, но он… у меня в крови, в душе, в сердце, под кожей. Я не смогу без сердца, без души. А если уйду, оставлю их здесь, с ним.
Это были такие долгие секунды, когда он молчал.
— Дурочка, — наконец покачал головой. Подтянул меня к себе и обнял. — Это ребёнок Ильи?
Я кивнула. Или твой. И разрыдалась ещё сильнее.
Нет, мы не забыли про контрацепцию. Но с Ильёй было нечем. А с Прегером мы и не собирались ничем пользоваться, после его домика с причалом.
Да, мы чёртовы безответственные фаталисты! Но живём один раз.
— Тогда это совсем не то, чего я не хотел бы слышать, — горько усмехнулся Прегер. — Это как раз наоборот, то, что придаёт жизни смысл. Сейчас как никогда. И моей жизни — особенно.
— Почему? — подняла я к нему заплаканное лицо.
— Потому что мне только что принесли документы о разводе. И я… прости, что я ещё не купил кольцо… Но думаю сейчас самый подходящий момент, чтобы спросить… Яна Ольшанская, будешь моей женой?
Я онемела на пару секунд. Но потом меня словно прорвало.
— К чёрту кольцо! В горе и радости, в болезни и здравии, что бы ни случилось, я согласна быть твоей женой, Платон Прегер. Если тебе важно это слышать, клянусь, я буду лучшей женой, какой только смогу стать. Но прошу тебя, может, когда-нибудь потом мы поставим этот штамп, если тебя будет это тяготить. Но сейчас… Я нищая студентка, а ты дьявольски богат. Но я хочу замуж за тебя, а не за твоё богатство. И не хочу дойти до того, чтобы однажды нанять киллера или делить имущество. Я беременна и, может быть, не от тебя. Это нечестно: окольцевать тебя так. Не надо штампов, колец, церемоний и брачных контрактов. Я, Яна Ольшанская, беру тебя в мужья, Платон Прегер, потому что люблю. Всем сердцем, всей душой и прочими частями своего тела. Я клянусь, что всегда буду с тобой честна, что верность для меня не пустой звук. Потому что ты — всё, чего я хочу в этой жизни… И да будет так! Аминь! — взмахнула я руками.
— Я услышал тебя, Яна Ольшанская, — улыбнулся Прегер. — Но, боюсь, я буду настаивать. На свадьбе. Потому что ты будешь самой красивой в мире невестой, и ты заслуживаешь самую лучшую свадьбу, какую пожелаешь. На кольцах. Потому что хочу видеть на твоём пальце этот чёртов
