— На каком основании вы мне приказываете?! Господи, что же такое, наконец, происходит, обложили меня, как волки! Кто вы вообще такой?! Мент вы, вот кто вы такой, как и все, и нечего из себя корчить Робин Гуда!
— Я понимаю вас, Вера, — Кравцов был смущен, — и знаю, что про нас говорят.
— Ну и что говорят, что?! — гремела Стрешнева.
— Что честный мент — это оксюморон, как горячий снег, а продажный мент — тавтология, масло масляное то есть.
— Оксюморон, тавтология… Где только слов таких нахватались…
Несмотря на невероятные усилия капитана сохранять внешнее спокойствие, покидать жилище все же пришлось со скандалом. Вера кричала в запале что-то совсем уж неприличное, что ее специально держат здесь, что ей надо заниматься, готовиться к конкурсу, а то, что ей не дают это делать, только на руку врагам. А значит, и Тульчин, и Кравцов спелись с ее врагами и ей здесь оставаться больше нельзя.
Павел вызвал такси и предложил девушке оставить хотя бы кошку, на что Вера, подавив новый взрыв истерики, благоразумно согласилась. Однако то, что капитан все же отпустил ее, разочаровало Стрешневу. А потом обозлило. Она втайне или по инерции надеялась, что Кравцов придумает что-то необыкновенное для нее. Какой-то простой и изящный выход из этой ситуации, которая сложилась из равновесия чуждых стихий.
Но капитан был спокоен, как скала.
Довольно быстро Вера оказалась в «обломовке». Приехав домой, она первым делом увидела смятую ею с Алексеем постель и в отчаянии зарыдала.
А заплакав, тут же переменилась. Она еще повсхлипывала несколько минут, уже размышляя над диковинным планом действий, взявшимся просто ниоткуда.
Вера решила все поменять. Круг общения, квартиру, накупить новых книг, будет ходить и ездить по другим улицам здесь, в Москве, но это будет другая Москва. Нет, только никакой провинции! Потому что она там погибнет. Просто перестанет жить, и все. Закроет глаза и тихо умрет под косматыми соснами. Отец и мать будут ходить на тщательно убранную могилку, мама будет плакать, а отец утешать несчастную.
Она настолько отчетливо представила все это, что ужаснулась своей безмерной фантазии. Эта встряска оказалась последней в тот вечер. Вера испугалась, что уснет, не добравшись до кровати. Но она добралась и тут же уснула.
Проснулась рано утром, необыкновенно свежей и бодрой. Выпила кофе, позавтракала, радуясь тому, что жизнь неожиданно входит в нормальное русло.
Вера ничего не помнила. Вернее, события последних дней для нее превратились в сон, которым она, к сожалению или к счастью — было еще неясно, не может управлять. Она ведь хотела научиться этому лучшему из искусств. Однако теперь это не получалось.
Раздался телефонный звонок.
Звонили с радиостанции «Маяк» и просили сказать несколько слов прямо по телефону, чтобы поставить интервью в уже подготовленный материал о выдающихся музыкальных событиях последнего времени.
Вера быстро и ловко справилась с этой приятной обязанностью, поведав заодно, что всем обязана Сергею Рахманинову, Йожефу Гофману и Никите Афанасьеву, и благодарна в самой высокой степени профессору Соболевой за терпение многих скорбей. Кроме того, с редактором «Маяка» она условилась о записи часовой радиопередачи, дипломатически настояв на участии в ней Соболевой.
Закончив интервью, она подумала, как легко и просто быть известной. Ведь, когда ты на виду, тебя никто не тронет, а когда ты запуган и забит, тебя может обидеть всякий.
«Я становлюсь практичным человеком, — сказала она себе. — Очень кстати. А то недолго с ума сойти. «Эмоции — не знаю, что это такое, — говорил герой одного замечательного вестерна, — но я слышал, что один мужик умер от эмоций». Но, кажется, я не избавилась еще полностью от этой дряни. Что там говорил редактор «Маяка»? Желаем новых побед, и прежде всего на августовском международном конкурсе».
Вера мгновенно спокойно подумала о том, что Алексей, несомненно, был прав, дважды в один и тот же год стать победителем невозможно. Но если она станет другой, стремительно и бесповоротно, то у нее все получится. Для чего это нужно — другой вопрос. Для чего-то. Для защищенной жизни на виду.
Пусть она многого лишится — дружеской теплоты, вот этого сидения на кухнях и болтовни на все темы сразу. Зато любой завтрашний день будет виден как на ладони. Тогда-то концерт, тогда-то запись. Библиотека. Театр. Филармония. Покупка книг, нот, вещей. Поездка в какой-нибудь монастырь. Возвращение. Посещение родителей.
И так в течение нескольких лет. А там видно будет.
Снова зазвонил телефон.
Это была квартирная хозяйка, вкрадчивая, как лиса.
— Верочка, милочка, — ворковала Марья Степановна. — Позволь я к тебе зайду на минутку. Я тебя не отвлеку от занятий?
— Уже нет, — злорадно ответила Вера, вспомнив, как четыре года назад старушка чуть ли не каждый день наведывалась проводить «инспекцию», осматривала старенький паркет, чуть ли не сквозь лупу разглядывала древнюю чугунную ванну, нет ли там царапин, принюхивалась к газовой плите, пыталась выяснить, не открывала ли Вера книжный шкаф, в котором десятки лет пылились неизвестные Вере книги, она запомнила только фамилию Павленко на корешке одной из них.
Тогда с хозяйкой надолго разобралась Таня Ключарева, а довершил дело Осетров, театрально за Куклой Таней ухаживавший. Татьяну хозяйка боялась, а в Вовку, видать, влюбилась, совершенно уверенная во взаимности.
Старинные казачьи песни Осетров пел изумительно, а знал их сотни. И видать, песня «Ой ты, бабочка, бабеночка…» сразила старушку наповал. Песня действительно предназначалась ей. Это подсказала Осетрову Вера, хорошо изучив характер жестоковыйной, но крайне сентиментальной персональной пенсионерки.
— В общем-то я спешу, — предупредила Вера хозяйку, как только та возникла на пороге квартиры, — но счастлива уделить вам ровно десять минут. Оплата будет произведена в назначенный день.
— Да соскучилась я по тебе, Верочка, — сказала та вполне искренне. — Прости, если обидела тебя невзначай в прошлый раз. — Марья Степановна смотрела на Веру печальными глазами врубелевского Пана, только что в руке не хватало свирели.
Стрешневой стало немного жаль сильно постаревшей хозяйки. Кто-то будет жить у нее? Кто бы он ни был, он никто и звать его никак. Лафа для бабуси кончилась, останутся одни воспоминания. Таких, как мы, у нее не будет. Ни Левшина, поющего «По блюду, блюду серебряному, плавала чарочка в чистом меду…», ни галантно кланяющегося Рудольфа с романсом «Что в имени тебе моем?». Ну никого.
