Рудик ответил готовой роскошной фразой:
— Я проснулся сегодня в три утра от ужасной тревоги. За нас с тобой, Вера, и знаешь, не только за нас. Я прежде не сталкивался с этим. В лучшем случае, все ограничивалось моей собственной персоной. Я думал, например: случись что со мной, как она, бедная, будет без меня? Сейчас я просто диву даюсь этим мыслям.
Рудик говорил торопясь, и прежняя Вера могла бы с легкостью согласиться, что эти слова не приготовлены заранее, не взвешены на прыгающих московских весах.
— Я должна немного отдохнуть, прежде чем мы с тобой встретимся.
«Вот так, — подумала Вера, положив трубку. — Рудольф накормит меня и Штуку форелью. К несчастью, моя кошка не слишком ее любит. Ей по нраву мышиное царство и рыбка путассу. А форелью она будет давиться из чувства ложной дипломатии.
Словно знал, — размышляла Вера над своими собственными словами. — Да уж не без этого. Как будто ему сообщили, что я приехала. Но ведь я появилась не сегодня. Да вдобавок не спросил: откуда, мол, приехала ты, возлюбленная, где рассыпала свои драгоценные шаги и кудри? Стало быть, знал откуда. Из Петербурга, города славного, где меня должны были загасить. Сначала так, а потом эдак. Да-а-а, я что-то больше в любовь не верю. Вот брак по расчету — это я понимаю. Выскочить, как чертик из табакерки, за английского миллионщика какого-нибудь. Правда, я подозреваю, что все английские миллионщики — шпионы. Коты чеширские. Конечно, реальных котов сейчас нет, но улыбки остались. Они всем миром владели. Ну кроме нашей оч-чень маленькой северной державы, русской такой Норвегии.
Ну вот и думай теперь, — размышляла Вера, — думай, голову ломай, госпожа то ли Девочка, а то ли Виденье. Может быть, взять академический отпуск? Или бросить все эти музыкальные ристалища, пока они не довели меня до окончательной истерики? Устраниться от того, чего я не знаю и знать не могу? Эх, с кем бы посоветоваться? А ну-ка, что посоветует Пушкин? А скажет он, что я просто глупа».
Вера порой гадала, наугад открывая «Золотой том», маленький, плотный, на пергаменте, с папиросной бумагой, подарок деда. А про деда ни разу и не вспомнила. А разве он хоть немного устарел? Небось охотится, как всегда. Там и медведи, и лоси, и мелкая птичья бестолочь вроде меня. Он устает только бродить по колено в снегу за кабанами.
Вера открыла том, думая про деда.
Она взяла Пушкина, несколько опасаясь, что слишком хорошо помнит содержание книги и может открыть, бессознательно, совершенно определенный раздел.
Открылось начало «Русалки», разговор Мельника с дочерью:
Ох, то-то все вы, девки молодые,
Все глупы вы. Уж если подвернулся
К вам человек завидный, не простой,
Так должно вам его себе упрочить.
Вере никогда особенно не нравился Мельник, потому она закрыла книгу и вновь открыла, зажмурив глаза.
Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.
«Пойдет-пойдет», — подумала девушка словами деда и перечла все стихотворение целиком.
Вера с опаской посмотрела на свой талисман, прабабушкино кольцо с великолепным камнем, и снова испугалась обязательности этого действия. Просто так на кольцо смотреть было нельзя. Это для нее давно стало правилом. Тут же в памяти вспыхнула вариация на только что перечитанное пушкинское стихотворение, уже из начала двадцатого века.
Усни, поэма; спи, баллада,
Как только в раннем детстве спят.
«Парность — признак надежды, — весело решила Вера и успокоилась. — «Как только в раннем детстве спят». И все тут».
Тень талисмана оставалась, но все приобретало другое качество. Она вспомнила пианиста по имени Талисман. И успокоилась. Даже слова, имена, вещи ничего страшного не таят. Все материально, телесно, просто. Без всяких ненужных наворотов.
Вера постоянно помнила, что должна снова появиться в академии, увидеть всех, кого видеть не хотела, — от Соболевой до Третьякова и красавицы Колосовой.
Там железная дисциплина. Рутина и оправданная системой тоска. Теперь это не вызывало ни раздражения, ни чувства тяжелой повинности. Она укорила себя в детском снобизме, прежде ей свойственном.
Вера решила позвонить Соболевой и что-нибудь впервые соврать любимому профессору, дабы та оставила ученицу в покое еще на несколько дней.
Врать, к счастью, не пришлось.
— Верочка, — в приступе новой сердечности говорила на другом конце провода профессор, — ты должна немного отдохнуть. Ты очень сильная, но забудь об этом на время.
— Да я и забыла.
— Ничего не надо мне объяснять. Я о многом догадываюсь. Процентов на десять, но этого для меня более чем довольно. Ты такая же, как я. Но ты не должна повторить мой путь. Да это и невозможно, слава богу.
— А вот это очень жаль, — ответила Вера, повеселев.
— Ты не должна обращать внимания ни на какие инсинуации. И я тебя в обиду не дам. Никому. Помни об этом!
Таков был сухой остаток барственной, хоть и несколько торопливой, профессорской речи.
По каким-то таинственным причинам Соболева всегда первой узнавала многое о своих учениках. Интуиция? Колоссальный опыт? Или уникальный педагогический дар, создающий видимость этого полного знания о подопечных?
«Над этим стоит поразмыслить», — услышала Стрешнева как бы со стороны. И это был не чужой голос, что больше всего ее напугало.
Вера села на диван и снова расплакалась. Советоваться было не с кем.
Как могла она тогда так опрометчиво, по-детски, забыть Тульчина, всегда размашистого и несдержанного? Алексей, несмотря на то что она была заморышем в прямом и переносном смысле, готов был носить ее на руках и демонстративно, как она думала, страдать над ее мифическим детским передником, если она невзначай его испачкает.
«Что теперь плакать. — Внезапно она рассердилась на себя настолько, что даже слезы высохли. — Наломала дров, а после думать начала! Все наоборот. А теперь вставай и отправляйся заниматься, что тебе еще остается? Мисс механическое пианино».
Легкий дождик на улице напомнил вчерашний день, который ушел безвозвратно, не оставив даже надежды на возвращение. В академии было тихо и пустынно. «Экзамены начались», — меланхолично подумала Вера, отметив, что и это уже для нее кончилось.
Вахтерша, равнодушно глянув на Стрешневу, вытащила ключ из ящика стола. Триста сорок восемь, — прочитала Вера на металлическом брелоке.
— Тетя Варя, я же занимаюсь в триста пятьдесят втором.
— А там твой хахаль с американкой обосновались, — так же равнодушно констатировала вахтерша.
