Из нашего безопасного далека ужасы и лишения, переносимые нашими соотечественниками во Вьетнаме, могут показаться призрачными, более того — ничтожными, если сравнивать их с постоянно растущими ценами на продукты питания, налогами и другими реалиями больной экономики. Но, тем не менее, если кто-то рискует собственной жизнью и во имя дела, в которое он, по крайней мере, верит, как это делают наши солдаты, то этим определяется нечто весьма реальное. И вряд ли можно без уважения относиться к невероятным физическим трудностям патрулирования недружественной территории, когда смерть подстерегает тебя за каждым кустом.
Война не может не вызывать отвращения. Однако сколько будет жить на этой планете человек, столько будут существовать солдаты и армии. Такова человеческая натура и ее неспособность сохранять мир. Новозеландцы во Вьетнаме могут быть удовлетворены тем, что они отлично справляются с незавидной работой. Все это не обходится без потери жизней и без увечий, и об этом должен помнить каждый новозеландец…» Поняли?
Инквизитор погладил ладонью газетный лист, посмотрел задумчиво поверх голов Дылды и Мервина.
— Я не буду проверять сейчас ваши работы. В понедельник вы принесете их мне. И хорошенько запомните то, что я вам только что диктовал! А сейчас вы свободны, достопочтенные юные джентльмены…
Мальчики торопливо вышли из колледжа на улицу, будто боялись, что их кто-то остановит.
— Тоже мне рыцарь нашелся! — с обидой в голосе нарушил молчание Дылда, когда они отошли от колледжа ярдов на триста. Он вынул из кармана брюк левую руку, разжал кулак. На ладони Мервин увидел зуб, еще хранивший следы свежей крови. — Драться — дерись, но зачем же увечить человека?
— Будь всегда и во всем джентльменом, — спокойно ответил Мервин. — И помни, что сказал Инквизитор об истоках зла на белом свете. Привет, Дылда!
Он свернул в ближайшую улицу. Вместе с Дылдой идти не хотелось.
Оставшись один, он вдруг почувствовал, что страшно устал, и присел у обочины дороги, прямо на тротуар. Во рту все еще был противный привкус терпкой горечи. Ломило в висках. Прошло не менее четверти часа, прежде чем Мервин сумел заставить себя встать и продолжить путь.
4
Джун проснулась, зевнула, открыла глаза. Сквозь неплотно задернутые
золотистые шторы в спальню лились веселые солнечные лучи. «Проспала! Уже, наверно, полдень», — с огорчением подумала Джун. Села в постели, нашла глазами на туалетном столике маленький будильник. Стрелки показывали половину восьмого.
В полосе света плавали едва заметные пылинки. «Как золотые снежинки», — подумала Джун и вспомнила с детства полюбившийся фильм «Белоснежка и семь гномов». Джун попыталась поймать пылинки рукой — они кружились, исчезали, словно таяли от тепла ладони.
«Еще пять минуточек! — Джун легла на спину, закрыла глаза. — Сегодня у меня двойной праздник — и воскресенье, и день рождения». Она вертелась с боку на бок, положила даже подушку на голову, но сон не шел. Тогда Джун встала, подбежала к большому окну, раздвинула шторы. Внизу, за окном, простирался обширный сад. Джун сбросила на пол пижамную кофточку и штанишки.
Заложив руки за голову, она подставила лицо и обнаженное тело горячему солнцу. Было тихо. Лишь какая-то птица самозабвенно пела в саду за окном. Джун стояла долго, может быть, десять, может быть, двадцать минут, когда вдруг услышала стук в дверь. Первым желанием ее было нырнуть в постель, но она тут же передумала. Голосом сержанта, который командует ротой на плацу в Вайору, она крикнула:
— Вой-ди-те!
Это была мадемуазель Дюраль. «Красива», — невольно подумала она, задержавшись на секунду у порога. И строго проговорила, входя и закрывая за собой дверь:
— А если бы это был мужчина?
— Какие же в это время дня у нас могут быть мужчины? — Джун передернула плечами, поднялась на цыпочки, шаловливо пропела: — Я знала наверное, что это вы! Или папа…
— Тебе сегодня исполняется шестнадцать лет. В этом возрасте девушки стесняются показываться отцу в таком виде, — строго проговорила француженка.
Она внимательно смотрела, как Джун подняла с полу пижаму, достала из стенного шкафа легкий домашний халатик. «Красива, — еще раз отметила про себя гувернантка. — И изящна. Чувствуется скрытая сила — сила молодости. Жаль, что я, как она, не занималась в свое время каратэ». Вслух мадемуазель Дюраль сказала:
— Желаю, чтобы радость была твоим постоянным и верным спутником! — Она положила что-то, тщательно завернутое в сине-золотую подарочную бумагу, на туалетный столик и удалилась. Без единой улыбки. Без лишнего слова. Без обычных для такого случая эмоций.
Когда дверь за ней закрылась, Джун повернулась к зеркалу. Поджав губы и нахмурив брови, она погрозила своему отражению в зеркале и повторила трагическим шепотом: «А что, если бы это был мужчина?»
Она произнесла эту фразу, меняя интонации и выражение лица, несколько раз. И тут же вспомнила, что сегодня мадемуазель Дюраль впервые назвала ее девушкой. «А ведь и правда, что, если бы это был мужчина? — теперь уже всерьез подумала Джун. — Мервин, например…» Она покраснела, быстро накинула на себя халат и развернула сверток с подарком француженки. И на мгновение даже зажмурилась от радости. На черной шелковой подкладке продолговатого футляра завораживающе мерцала нитка бело-розового жемчуга. «Как хорошо, как удивительно хорошо, что я родилась в июне! Какой божественно красивый символ у этого месяца!.. Понравится ли жемчуг Мервину? — неожиданно для себя подумала Джун, когда спускалась на первый этаж к завтраку. — И папе, конечно», — поспешно добавила она.
Без одной минуты девять Джун сидела на своем месте за большим овальным столом. Несмотря на размеры, стол казался изящным, даже хрупким, в огромной, залитой потоками солнечного света столовой. Вдоль стен тянулись буфеты и серванты из черного дерева. За их стеклами празднично сверкал фамильный хрусталь. С трех старинных полотен сосредоточенно и угрюмо смотрели вожди маорийских племен. На прямоугольной, с метр высотой тумбе стояли часы: кряжистое дерево, в его дупле — циферблат, перед ним на слегка выдвинутом вперед диске — киви. Раздался мелодичный, слегка приглушенный бой: донг, донг, донг… В такт ему медленно и важно кланялась бескрылая птица киви.
С ее последним поклоном распахнулись двери в коридор, который соединял столовую с кабинетом. Стремительно вошел высокий мужчина лет пятидесяти — отец Джун, Седрик Томпсон. Широкоплечий, с гривой густых седеющих волос, он был одет с изящной небрежностью. Небрежность эта едва угадывалась в том, как был повязан галстук, как торчал из нагрудного кармана кончик платка, как свободно сидел на его владельце дорогой серый костюм. Следом за ним в столовую прошествовала Ширин. Она подошла к Джун, лизнула руку, устроилась под столом у ее ног.
