Человеку, чтобы задохнуться, хватит минут пять, а то и меньше. Особо везучие и стойкие продержатся минут десять. Макс понятия не имеет, сколько уже бродит в этом аду, но кажется, что прошли уже часы, а не минуты. И сколько шансов найти Горского живым? Да он наверняка уже задохнулся, если еще не сгорел!
Языки пламени показались, когда Макс вышел в холл. Они лизали стены противоположного коридора и стремительно приближались, обещая сожрать все, что попадется на пути. Дышать нечем, еще немного, и Макс сам потеряет сознание. А с улицы слышны голоса. Там жизнь — тут смерть. Надо уходить, хватит геройств. Но в объятом пламенем коридоре что-то есть. Может, конечно, и показалось, но Макс, вопреки желанию поскорее покинуть смертельную ловушку, шагнул вперед и попытался присмотреться; глаза слезятся, кожу жжет, но ведь не показалось — в коридоре, на каменном полу, лежал человек.
Макс никогда не думал, что этот выбор будет настолько тяжелым. Он был уверен, что мертвый Горский его только порадует. Но вот сейчас в нескольких метрах от него лежит человек, который, может быть, все-таки еще жив, а через минуту ему, может, уже ничем помочь будет нельзя. Это не просто человек — это заклятый враг. И этот враг вдруг зашевелился…
С трудом сдерживая дыханье, Макс рванул в коридор. Горский жив еще, как ни странно. В полубессознательном состоянии он, кажется, и не заметил, как его схватили за шиворот и потащили прочь от пламени. Власов пытался вспомнить, где спасительный выход — но разве разберешь тут? Не видно ничего, и как он плутал, разве вспомнишь? На помощь пришел сам Горский — он вдруг вцепился Максу в плечо и настойчиво, уверенно толкнул куда-то в сторону. Куда? Зачем? Но выбора у Макса нет — поддался. Казалось, что уходят они вглубь дома — по крайней мере, если еще недавно слышны были голоса с улицы, то сейчас услышать можно только треск огня и грохот падающих сгоревших перекрытий.
— Вниз, — прохрипел рядом чужой голос, и Макс почувствовал, как нога, шагнув в белесый туман, провалилась — там ступеньки ведут куда-то вниз. — Здесь дверь… открой.
С трудом нащупав ручку, Макс потянул на себя тяжелую дверь, запуская в пока еще не тронутое пожаром темное помещение клуб дыма. Дышать стало легче. Значительно легче! Горский тут же захлопнул дверь, и в темноте послышалось, как жадно, полной грудью задышали они, хватая ртом спасительный воздух, не отравленный гарью. А потом Макс почувствовал, как его крепко схватили за плечо и куда-то повели.
Впереди еще одна дверь — она ведет в подвал. Там дым не страшен и пламя не доберется; если повезет, они сумеют дожить до той минуты, когда пожар потушат и их вытащат из этого ада. Дверь скрипнула, и из просторного мрачного помещения с одним лишь маленьким оконцем под потолком повеяло прохладой.
Тогда, восемь лет назад, Макса привезли в такой же подвал…
Их было четверо: Макс, Горский и два амбала. Макс тогда впервые увидел Карининого отца…
Это был высокий, статный, без преувеличения красивый мужчина в дорогом костюме и идеально начищенных туфлях. Почему-то именно туфли Макс запомнил особенно отчетливо… Мужчина стоял у противоположной стены и курил. Молча. Сминая сигарету дрожащими пальцами. Молчал он тогда долго… На приведенного к нему мальчишку даже не взглянул. А у Макса, ничего не понимающего, перепуганного, дрожали от страха коленки.
— Если хочешь жить, пиши чистосердечное признание, — процедил Горский, так и не обернувшись.
Признание? Какое еще признание?! Что происходит вообще? Кто эти люди? Чего хотят от него?
— Какое еще признание?! — проблеял Макс.
Власов помнит, как Горский тогда обернулся на его блеяние — те холодные, злые глаза Максу не забыть. Глаза не человека — зверя, загнавшего добычу в смертельную ловушку.
— А у тебя большой выбор грешков имеется? Как дочь мою насиловал, сукин ты сын.
— Какую дочь? Я никого не насиловал! Вы кто вообще?!
— Кто я? — недобро усмехнулся Горский. — Я отец Карины. Знаешь такую? А еще я твой приговор, Власов.
— Карины? Ее что… Когда?! Как?! Что с ней?
Горский молча ждал, уверенный, что парень дурака валяет. До Макса же потихоньку начало доходить, в чем его обвиняют.
— Вы думаете, я… Я никого не насиловал! Вы что такое говорите?! Я не насиловал Карину, у нас с ней ничего не было…
— Ты долго еще невинную овцу из себя строить будешь?
Резкая боль и вкус крови во рту. Сопли Макса никого не интересовали — Горскому нужно было чистосердечное признание. Не совсем, правда, ему — он бы с удовольствием разорвал бы парня голыми руками, но Карина очень просила, чтоб не убил сгоряча. Пришлось пообещать любимой дочери держать себя в руках, пообещать, что Власов просто сядет, что все по закону будет… Но признаний он так не дождался. Не в чем Максу было признаваться. И тогда Горский кивнул своим амбалам на его джинсы. И стоял Макс перед ним с приспущенными до колен штанами, кричал, плакал и клялся в невиновности, а Горский с завидным хладнокровием прижигал сигаретой «провинившуюся» часть его тела.
— Последний раз предлагаю тебе по-хорошему во всем признаться, — Горский затянулся той самой сигаретой, что только что оставила болезненный ожог на нежной чувствительной кожице. — Или ты пишешь, как насиловал мою дочь, или я сейчас возьму нож и буду медленно резать твою сардельку на маленькие кусочки. Я сделаю это, не сомневайся. Я за Карину на тебе, сукин сын, живого места не оставлю.
Макс сидел на полу, облокотившись на кирпичную прохладную стену, и, вспоминая те страшные минуты, смотрел на полуживого своего палача.
— Зачем ты сделал это, Власов? — прохрипел с трудом удерживающий сознание Горский, глядя в черноту глаз казненного им парня. — Зачем ты здесь?
Знает Горский, что кто угодно, только не этот парень должен был прийти к нему на помощь. Знает, как виноват перед ним, и то утро, когда пытал парня, тоже прекрасно помнит. А теперь Власов молчит. Смотрит с неприкрытой ненавистью, болью в глазах, вспоминает все свои беды и молчит, гипнотизируя обессилевшего, слабого врага, потому что знает: если хоть слово сейчас скажет, если хоть на долю секунды позволит обиде выйти наружу — Горского уже ничего не спасет. Макс удавит его. Придушит. Разорвет голыми руками.
Все прекрасно понимая, Горский откинулся на стену и прикрыл глаза.
— Ну врежь мне, Власов, врежь, — прохрипел он. — Убей, если легче станет. На тебя никто не подумает.
Макс молча разглядывал врага. Да, никто на него не подумает. Пожар не он устроил, Горский и так бы сдох. И ведь чешутся руки вцепиться ему в горло, очень чешутся… А перед глазами Ликины слезы и Арина, рвущаяся в пламя за мужем-предателем. Едва ли они упрекнут Макса в смерти Горского, но обе будут плакать. И каждый раз, глядя на него, выжившего, где-то внутри себя подозревать, что Горский тоже мог бы жив остаться.
— Я виноват перед тобой, Максим, — не открывая глаз, тяжело дыша, тихо проговорил Горский. — Но у меня не было тогда другого выбора — я защищал свою дочь. Карина сказала, что это ты ее изнасиловал… Если б ты тогда не сел, я б тебя убил. Потому что дороже Каринки у меня не было никого. Я не оправдываюсь, не думай. Я знаю, что прощения мне нет. Убивай, Власов, только Арину с Ликой не трогай — они не виноваты ни в чем.
— Ты жив сейчас только благодаря им, — глухо ответил Макс. — Если б твоя жена не рвалась сюда за тобой — я б радовался сейчас за стенами этого дома, что ты сдох как собака. Клянусь тебе, Горский, обидишь их — я тебя действительно убью. Не посмотрю на то, что ты отец Ликин — удавлю. Если будешь мешать нам с Ликой — тоже.
Но Горскому не до угроз — ему плохо, он отравлен дымом. Ему тяжело дышать, сознание меркнет, но он все еще внимательно изучает Макса и принимает какое-то свое, быть может, последнее в жизни решение…
