губ бесконтрольно. Придушенное удовольствие, задавленная, но не убитая насмерть ответная реакция. Мое чистосердечное признание и мой приговор.
– Что, совсем-совсем не согласилась бы? – Ройх шипит мне на ухо жестоким пьянящим шепотом, а сам – уже стиснул и прижал меня к себе. Пока еще не лапает, просто скользит по моему телу змеями-руками. И такая в нем сила, что гордость решает даже не разлеплять глаз. Ори не ори, брыкайся не брыкайся – это мертвая хватка спрута. У меня нет шансов выбраться из неё. Тем более сейчас, когда задремавший было яд снова зашумел в моей крови.
– Кажется, у меня вполне себе были шансы, – шепчет Ройх, смакуя свой триумф, упиваясь каждой секундой слабости, за которую я себя презираю.
Нельзя быть такой, нельзя поддаваться на желания клятого женского «передка»!
– Знаешь, ты просто могла бы спросить, как ты можешь сгладить свою вину, – мурлычет Ройх, а губы, жаркие его губы находят уже по привычке чувствительную точку под мочкой моего уха, – я бы с удовольствием подсказал тебе пару способов. Нарываться на неприятности было необязательно.
Можно подумать – ничего не произошло. Можно подумать, полчаса назад я не сказала ему, что сближение с ним было плохой идеей. А еще можно подумать – он телепат, потому что именно в эту секунду он произносит.
– Мне плевать, сколько ветра в твоей голове, холера. Но я тебе не позволю рвать то, что между нами. Слышишь?
– Я. Не. Ваша. Вещь.
Я пытаюсь просто выпутаться из его рук, но с учетом того, что Ройх оказывается против – это перерастает в очень сдержанную потасовку. Когда я изо всех сил раз за разом отталкиваю его от себя, а он – настойчиво пытается удержать меня в своих тисках.
Сложно.
Но получается.
И в какой-то момент у него кончается терпение, он останавливает свой носорожий натиск, замирает в паре шагов от меня и буквально стискивает мою душу яростным взглядом.
– Ты…
– Я все вам сказала! – резко перебиваю его. – Я не согласна быть девочкой, за которую вы все решате – когда трахаться, когда принимать таблетки, когда беременеть. Вам абсолютно плевать на мое мнение. Ни черта у нас с вами нет. И ни черта не выйдет.
– Холера! – он требует моего внимания, но я прекрасно знаю, что не могу себе этого позволить. Встряхиваю головой.
– Мы потрахались. Было весело. Но пора остановиться. Услышьте меня хотя бы сейчас.
Он молчит. Молчит, и от этого мне на самом деле жутковато. Потому что все это время его глаза сосредоточенные… И совсем не добрые!
– Ты сама об этом пожалеешь, холера, – произносит, наконец. Это похоже… На согласие? На угрозу?
Я не успеваю обдумать это плотнее. Именно в эту секунду дверь проректорского кабинета распахивается, и проректор в компании… ректора.
Круть.
Как кстати окошко рядом – очень хочется выпрыгнуть.
– Вы! – Павел Андреевич Филимонов, при котором все нерадивые студенты нашего Универа не только открывают в себе тайные скважины со знаниями, но и натурально учатся проходить сквозь стены и проваливаться под пол, останавливается чуть ли не на пороге и обозревает нас с Ройхом концентрировано гневным взглядом. – Вы знаете, как мне надоело постоянно слышать ваши фамилии?
– Не пугайте девчонку, господин ректор, – отстраненно комментирует Ройх, – лучше давайте по делу. Вы меня увольняете? Отчисляете Иванову?
– Я бы вас обоих выпер, – мечтательно вздыхает Филимонов, – быстрое и качественное решение проблемы, – со вздохом косится на скептическую физиономию проректора, – да уж больно надежные у вас заступнички.
– Это имеет значение при выясненном факте аморального поведения в стенах университета? – Ройх говорит устало – кажется, его ужасно притомил этот вопрос. Впрочем, меня тоже. Я сама устала. Хочу на лекцию. Согласна даже на три экзамена за день. Лишь бы от ректорского убийственного взгляда подальше.
– А ты не веди себя аморально в стенах университета, Юлий Владимирович, – веско припечатывает ректор, потом оборачивается к Васнецову, – я не думаю, что выступление Ивановой на ученом совете необходимо. Пусть пишет отказ от претензий и льет туда как можно больше сожалений и раскаянья. Дисциплинарку она получит, но без отчисления.
Господи. Честно говоря… И не надеялась это услышать. Думала, если ректор лично пришел – точно выгонят. И четвертуют на дорожку.
– У меня сложилось ощущение…
Ройх заговаривает, только когда ректор, обдав нас праведным взором на дорожку, отчаливает, а Егор Васильевич кладет передо мной белый лист бумаги для покаяния.
– У меня сложилось ощущение, – проговаривает Ройх медленно, пока я строчу свой отказ от претензии, – что ректор не в курсе, что я уже…
– Вертел на болте и этику, и уважение к университету? – насмешливо заканчивает Васнецов. – Да. Не в курсе. Никакой записи в его почте, в почте его секретаря, и вообще на учебном сервере обнаружено не было. Ни одной анонимки. Ничего. Вы уверены, что компромат вообще был?
– Я сам лично его слушал, – тихо произносит Ройх, – мне было озвучено, что если я не выполню условия, запись полетит к ректору на личную почту.
– Я все забываю озвучить очень важный вопрос, – Егор Васильевич приземляется за свой стул с очевидным облегчением – он, кажется, от ректора ожидал скандала, – кто является нашей угрозой? У кого запись? Я так понимаю, не у Ивановой?
Я кошусь на Ройха украдкой.
За все это время ни имя, ни фамилия Аньки не озвучивались ни мной, ни им. Мной – просто потому, что я понимаю, если что – она легко выйдет из воды сухой. Папа-журналист вполне себе состряпает для доченьки оправдательную статейку, изобличит меня как легкомысленную студенточку, решающую свои промахи в учебе с помощью симпатичной мордашки, и вуаля – я получу приказ на отчисление, Ройх – приказ на увольнение, наш дивный, престижный универ – жирное пятно на карме.
Почему не озвучивал Анькину фамилию Ройх? Да уж навряд ли одна я такая умная и осознаю рискованность этого хода. Он наверняка тоже понимает. Опять-таки если что, меня и в попытке побоев можно обвинить.
Хотя мало я и нанесла ей тех побоев. Прикидывающаяся лучшей подружкой дрянь заслуживала гораздо большего.
– На текущий момент я не думаю, что мне стоит сдавать тебе этот источник, – ровно отвечает Ройх Васнецову. И тому, кажется, не особо приятно это слышать. Потому что лицо у него сразу меняется.
– А потом, когда запись все-таки выплывет, мне за тобой разгребать?
– Нет, Егор Васильевич, ни в коем случае, – чопорно, и очень-очень сухо откликается Ройх, – я разберусь сам.
– Я тебя убью когда-нибудь. Тоже сам! – проректор убийственно щурится. – Изыди, Юл, терпения моего уже нет на рожу
