Она снилась ему каждую ночь — чистая, смелая, ласковая. Его девочка. Его проклятие и цена, которую ему никогда не себе не простить и никогда ничем не оправдать. Её доверчивые, влюблённые глаза, манящие, нежные губы. Характер, похожий на радугу, и воля, которой впору завидовать ему самому. Его глоток жизни посреди вечного волчьего бега. Шанс остановиться и начать жить по-настоящему — с той, которая так об этом мечтала. О которой мечтал он сам… Но которой не оставил даже строчки, решительно бросив в огонь и прощальное исповедное письмо, и дневник — единственного свидетеля своего короткого, но бесценного счастья. Потому что не дело это — держать девочку на привязи чувств. Наоборот, чтобы жить дальше, она должна поверить в предательство и, преодолев его горечь, восстать из пепла вопреки всему. Она боец, она сможет. Если ей не мешать.
Но что, если он ошибся, и нужно было по-другому? С письмом, с признаниями, с надеждой на её понимание и прощение?
…Вот так однажды сидел и молчал, борясь с нахлынувшими чувствами, а горец взял вдруг его за руку, слабо сжал, словно говоря: «Ничего, всё ещё будет…» Гордеев сжал немощную руку в ответ, зажмурился, словно из глаза скользнула не скупая слеза, а острый, как бритва, осколок стекла.
— Её зовут Славка, — сказал, и почувствовал, как в груди словно лопнула до отказа натянутая струна. — Девочка вдвое младше, которую я не имел права трогать. Но я посмел, и мы даже были счастливы. Недолго. Пока она не узнала, какой я на самом деле ублюдок. Но она узнала, и… — Повесил голову. — От любви до ненависти действительно один шаг, отец. Я с самого начала знал это, но не имел права поступить иначе. И теперь она если и не ненавидит, то презирает меня, точно. И всё же я вышел из комы только потому, что мне казалось — Славка зовёт. А теперь вот сижу здесь, как проклятый, и даже не знаю, жива ли она сама. — До хруста сцепил зубы, но вторая скупая слеза всё-таки сорвалась. — Если я отсюда не выберусь, то всё зря, понимаешь, отец? И на черта я тогда вообще родился, не нужный даже собственной матери? Нет, у жизни должен быть смысл. Должен! Что-то, зачем мы вообще приходим в этот мир. Что не даёт нам уйти. Ведь даже у тебя здесь, где только камни и ветер, есть свой смысл, разве нет? Просто так в таких местах не оседают, уж я-то знаю, поверь. И может… — Помолчал, усмехнулся. — Может, твой смысл как раз в том, чтобы однажды не дать одному безногому слабаку сдаться?
Глянул на старика… и с длинным выдохом запрокинув голову, зажмурился. Горец, не моргая, смотрел в небо, лицо его было умиротворённым и расслабленным, даже морщины словно разгладились, смахнув лишние годы.
Стылая, каменистая земля поддавалась кирке с трудом, и могила вышла неглубокая. Зато сверху, отдавая работе все силы, Гордеев сложил целый курган камней. Вот только имя… Имени горца он так и не узнал, а поэтому просто вырезал на доске: «Кто сделал что должен, уходит легко»
Зима выдалась долгая и тяжёлая. К её исходу на плато не осталось больше ни овец, ни деревьев, ни других припасов, кроме тех, что легли в тощий заплечный мешок Гордеева. А когда потеплело настолько, что потекли ручьи и, главное, оттаял обледенелый, покатый спуск в пещеру, из которой безымянный отшельник выволок однажды бесчувственного, умирающего от истощения и ран незнакомца… этот незнакомец вернулся к пещере. Вернулся на одной ноге, с самодельным костылём подмышкой, чтобы либо сгинуть в проклятой горе окончательно, либо выйти с другого её конца. Третьего не дано. Потому что смысл должен быть не только у жизни, но и у смерти.
Глава 40
Разве я не пыталась его забыть? Не пыталась начать жить заново? По-нормальному?
Я даже, скрепив сердце, наняла няню чтобы поступить в зоотехнический колледж. И поступила. Обзавелась друзьями-подружками. Попыталась быть как все двадцати двух летние девчонки, периодически отвисая в ночных клубах… Но не находя там ничего, что стоило бы того презрения к самой себе каждое утро — за пустоту в сердце, которую не знала и не понимала, чем заполнить, кроме как глупыми развлечениями. Презирала и друзей-подружек — слишком поверхностных, не понимающих разницы между ценой и ценностью, достатком и самодостаточностью. Видящих красоту во вне, в модных брендах и удачных сториз, и совершенно не понимающих моего маниакального интереса к людям с увечьями. «Разве у шрамов может быть история? — говорили они. — Пф! История тут только одна — чуваку по жизни не повезло, вот и всё!»
Орать на них хотелось! Ну как они не понимают, что главное — внутри?!
Я словно взрослела головокружительными темпами, от которых самой становилось страшно — где грань между стремительной зрелостью и старостью?
Бросила зоотехнический колледж, начала готовиться к поступлению в медицинский. Нутро разрывалось от потребности приносить реальную пользу людям, быть нужной. Хотя бы на тысячную от того, каким нужным был Игнат.
Ненавидела себя за это вот «был» Он есть! Конечно есть, жив, здоров, просто далеко. А может, решил, что я его не прощу и не рискует появляться? Дурак тогда, что ещё скажешь. Да и вообще, мало ли что может быть у НЕГО! Главное, что однажды он обязательно вернётся. Обязательно. Правда, чем дальше, тем труднее было уговаривать себя в этом. А не уговаривать не могла — боялась потерять вообще все смыслы.
Конечно, у меня был Мирон. Моё солнце, радость и бесконечная любовь! Он единственный наполнял меня уверенностью и силами, но… Одиночество материнское не равно одиночеству женскому, вот какая штука. Это вообще, как оказалось, обратно пропорциональные величины — чем больше я посвящала себя сыну, тем острее становилась тоска по его отцу.
Иногда я ловила себя на том, что ненавижу влюблённые парочки. Впрочем, как и одиноких. И те и другие слишком бередили. И казалось бы, я могла хоть каждый день менять парней, могла даже пару-тройку раз замуж выскочить — что такого, все сходятся-разводятся, чем я хуже? — но как выключить эту сигнальную лампочку «Не то» в голове?
А «не тем» и «не таким» были абсолютно все.
Я была ненормальная и сама уже прекрасно понимала, что мне надо здорово лечить голову, потому что даже перспектива остаться одной с тридцатью котиками больше пугала. «Мне хорошо одной, гораздо лучше, чем с кем попало!» — говорила я и себе, и людям. А на самом деле просто боялась. И не столько самих новых отношений, сколько момента, когда Игнат вернётся… а я не дождалась. Смогу ли я простить себе это? Да и вернётся ли он вообще, если узнает, что у меня уже кто-то есть?
Время шло, в голове, не умолкая, тикал таймер: день, день, день, неделя, неделя, месяц, два, три, полгода, год, полтора, два, два с половиной… А Игнат всё не возвращался. И всё труднее становилось верить в чудо.
На моих глазах Серёга четырежды бурно входил, и так же бурно выходил из новых отношений. Заметный и завидный, богатый, харизматичный… он тоже был словно какой-то неприкаянный, но виновата в этом была не я и не его гипотетические чувства ко мне — это уже тоже было очевидно. Я подозревала какой-то драматичный момент в его прошлом, Серёга не спешил открывать свою тайну, но и не отрицал. Так мы и дружили — то плотнее, то на расстоянии, но неизменно возвращаясь к своим разбитым корытам.
И однажды даже наступил момент, когда я поняла его давнее предложение тупо пожениться. Ну а что, нам действительно было хорошо вместе. Мы не выносили друг другу мозг, принимали как есть загоны и недостатки друг друга, не обижались на правду-матку и потому рубили её как есть — с плеча. И мудрено ли в самые тяжёлые приступы одиночества перепутать такую дружбу с чувствами? Да как нефиг делать! Но что дальше? Секс по дружбе и свободные отношения? Лучше уж просто дружба. Тем более, что в сексе у Серёги недостатка явно не было, а меня по-прежнему передёргивало при мысли, что это будет кто-то… чужой.
В конце двадцать первого года я потащила Мирошку в торговый центр — глазеть на огромную новогоднюю ёлку. Изрядно набравшись впечатлений и навозившись с малышнёй, сынуля прямо там, в игровой, и вырубился. И не проснулся даже когда я взяла его на руки, лишь окончательно обмяк, почувствовав знакомое тепло.
