— Да три раза говорили уже. Все я поняла. Спать ужасно хочется.
Здесь лейтенант Скрипковская лукавила. Спать ей нисколько не хотелось. Хотелось просто посидеть в тишине.
— Ладно, ни пуха, — проворчал Банников.
— К черту, — отозвалась она и, пренебрегши правилами служебного политеса, первой опустила трубку на рычаг.
* * *
Вчера, когда он обсуждал с Линой свой замечательный план, все казалось ему по-киношному простым и красивым. И действительно, что может быть проще? — ударил эту глупую, заносчивую бабу молотком, сделал укол, оттащил в ванную, раздел, пустил воду. Закрыл дверь и ушел. Деньги Лина обещала заплатить сразу же, как только выяснится, что Соболева умерла. Скорее всего, в этот же день. То есть уже сегодня.
— А как мы узнаем, что она… — осторожно спросил он, и Лина усмехнулась уголком узкого рта:
— Рома, это уже не твоя забота. У меня в любой больнице знакомые. А ее повезут или в неотложку, или сразу… — Она сделала паузу, достала сигарету и не спеша прикурила.
Выдохнула дым и закончила: — Или сразу в морг. Мы встретимся, и я передам тебе всю сумму. Хорошо?
— Хорошо, — согласно кивнул он.
Хорошо. Вчера было все хорошо, все логично, все просто. А сегодня вдруг стало непросто. Вчера Лина дала ему какую-то таблетку, велела выпить и лечь пораньше. Он выпил ее ровно в половине девятого, быстро уснул и действительно спал, как младенец. Даже сны не снились. Впрочем, они ему редко снились. Он поставил будильник с большим запасом, на полшестого, рассчитывая не спеша встать, сделать полноценную зарядку, принять душ, не торопясь выпить кофе… Но когда настойчивый трезвон сообщил ему, что сегодня уже наступило, он вдруг с ужасом понял, что ему предстоит убить человека. И это будет совсем, совсем не так, как в кино, где кровь просто краска и актеры после съемки спокойно смывают смертельные раны и расходятся по домам.
Он машинально умылся, почистил зубы, побрился — все как-то медленно, вяло. О зарядке даже не вспомнил. Потом сварил себе чашку кофе. Но когда он пригубил эту самую чашку, желудок вдруг взбунтовался и тошнота отвратительным клубком подкатила к горлу. Он помчался в ванную, боясь, что его вытошнит прямо по дороге. Он успел добежать, когда сильнейший спазм скрутил его пополам. Из пустого желудка ничего не изверглось, только слюна бежала кисловатой струйкой, и он несколько раз подряд с отвращением сплюнул. Тошнота мало-помалу улеглась, и он прополоскал рот водой с противным вкусом зубоврачебного кабинета. От этого почему-то сразу стало легче, и он даже сделал несколько глотков. Кофе на столе совсем остыл, и он выплеснул содержимое чашки в раковину.
Одно дело — переспать с любой, даже самой страшной бабой, — рассуждал Роман, наблюдая, как гуща растекается замысловатым узором, — и совсем другое — убить, пусть даже и лесбиянку. Лина любит перевернуть чашку и посмотреть, вспомнил он. Что-то она рассказывала об этой самой кофейной гуще… Что-то насчет гадания. Какие-то треугольники, ромбы… Крест. Посередине был крест. Что… что это означает?! У него задрожали руки, и он, обругав себя безмозглой курой, плеснул прямо в середину проклятого креста. Потом намылил губку, вымыл чашку, а заодно и мойку. Эти простые хозяйственные действия так успокоили его, что он, пожалев, что не выпил кофе, решил сварить новый, но тут же и передумал. Достал тот самый пухлый конверт, что дала ему позавчера Лина, и сделал дорожку. Вдохнув, несколько минут сидел с закрытыми глазами, пока не почувствовал, что страшное напряжение потихоньку отпускает, тает холодная льдинка где-то за грудиной, а руки и ноги становятся сильными и невесомыми.
Несмотря на большой запас времени и то, что ехать до дома Соболевой было всего ничего, он все-таки поехал: сидеть и ждать было выше его сил. Молоток он еще с вечера положил в небольшой спортивный рюкзак и туда же бросил маленькую бутылочку воды и большое красное яблоко. Это была невинная конспирация — скорее для себя самого. «Она вряд ли успеет заглянуть туда», — мрачно подумал он, косясь в сторону рюкзака, лежащего рядом на пассажирском сиденье. Он так задумался, что пропустил зеленый, и рванул с места, когда сзади уже вовсю сигналили. Сигнальщики, мать их! Он с облегчением свернул на улицу, где жила Соболева, и взглянул на часы. Езда отняла у него всего десять минут.
Притормозив у круглосуточной аптеки в самом начале улицы, он решил постоять здесь. Чего светиться ни свет ни заря у нее во дворе? Вдруг она выглянет в окно? Он прикрыл глаза и попытался расслабиться — нужно приготовиться и сосредоточиться. Но ни расслабиться, ни тем более приготовиться к убийству Соболевой у него почему-то не получалось. Вместо этого у него задрожали заячьей дрожью пальцы и отчаянно захотелось в туалет.
Уже выходя из запущенной подворотни рядом с новой, с иголочки аптекой и брезгливо вытирая пальцы платком, он увидел приближающуюся знакомую фигуру и понял, что судьба, которая всю жизнь давала ему очередной шанс, в нужный момент сводя его с нужными людьми, ждала его здесь, возле аптеки, и в это утро.
Фигура шла, приволакивая ноги и шаркая подошвами по тротуару так, как будто двигалась из последних сил. И впрямь, сил у нее оставалось совсем немного. Болела голова, болели ноги, болел желудок — болело все, и отчаянно хотелось вмазаться. Вмазаться было не на что — все, что можно было продать, было давно продано, и везде, где можно было занять, было занято без возврата. К матери идти совершенно бесполезно — не даст ни копейки, к сестре — тем более. У сестры был муж, который ненавидел его, Виталия Мухина по кличке Муха, лютой ненавистью, и в воскресенье утром он наверняка был дома. Без него у сеструхи можно было что-нибудь выклянчить, да хоть бы и пожрать на халяву, но этот жмот вонючий не впустит даже на порог. В прошлый раз Виталя стянул у сестры золотую цепочку, которую та неосмотрительно оставила на виду. Хорошо, что успел свалить и толкнуть, — вечером к нему ввалился зять, орал и перетряхивал скудные Мухины пожитки. Муха находился в нирване, и крики зятя воспринимал как нечто настолько далекое и почти нереальное, что зять плюнул, все понял, но под конец разборки не удержался и вломил Мухиной бесчувственной оболочке пару облегчающих душу пендюлей.
Сейчас в карманах бренчала какая-то мелочь, во рту было сухо, как в пустыне Калахари, когда там пять лет кряду не выпадало ни одного дождя; голова была тяжелой от тупой свинцовой боли, а мозги, казалось, стали жидкими и тяжело колыхались в такт шагам. Муха направлялся в аптеку, чтобы купить упаковку пенталгина, хотя знал, что пенталгин ему не поможет. Не поможет и валидол, и седалгин, и вся их сраная фармакопея. Вылечить его может только доза, но на дозу у него не было. Когда у него начиналась ломка, судьба всегда подбрасывала ему что-нибудь — работу, халяву, пьяного с бумажником, лежащего в скверике, или золотую цепочку сестры. И сегодня, когда он вышел за этим никчемным пенталгином, судьба, похоже, околачивалась где-то рядом, держа в руках очередную дозу кайфа.
