Ответа не последовало. Джим вскочил с места. Он взял ее за руки, заставил встать с кресла и привлек к себе.
– Родная моя, пожалуйста, послушай. Я люблю тебя. Прошлое не имеет значения. Бабушка сама всегда так говорит. Я не прав, мне вообще не надо было об этом заговаривать. То, что произошло между всеми ними полвека назад, не имеет к нам никакого отношения. Мы просто немного вышли из себя из-за этого… этого разговора о моей отставке. Все приобрело какие-то гипертрофированные размеры. Ты слишком огорчилась, хотя на самом деле причин для огорчения просто нет. Ради Бога, пожалуйста, успокойся.
Говоря это, он подвел ее к креслу для двоих и заставил сесть, сам сел рядом, взял ее за руку и заглянул ей в лицо.
– Послушай, Пола, я согласен с тобой, – продолжал он. – То, что сделал мой дед, никак нельзя оправдать. И он сам это знал. Всю свою жизнь он прожил с сознанием вины. Больше того, то, что он сделал, будучи молодым человеком, во многих отношениях загубило его жизнь. Он говорил мне об этом перед смертью. Он всю жизнь жалел о том, что потерял Эмму и их ребенка. Он всю жизнь продолжал любить ее. И в конце жизни единственное, чего он хотел, было получить прощение твоей бабушки. Когда он умирал, он умолял меня пойти к Эмме и попросить у нее прощения за все, в чем семья Фарли виновата перед ней. В первую очередь за то, в чем он сам виноват перед ней. Разве ты не помнишь? Я тебе рассказывал. Я сказал об этом и твоей бабушке в тот вечер, когда она объявила о нашей помолвке.
– Да, я помню, – ответила Пола.
– Я передал бабушке его последние предсмертные слова: «Джим, если Эмма не простит меня, земля не будет мне пухом. Попроси ее простить меня, Джим, чтобы моя измученная душа могла найти покой». Когда я сказал об этом Эмме, она немного поплакала, а потом сказала: «Возможно, в конечном счете твой дед страдал больше, чем я». И Эмма простила его, Пола. Она простила всех Фарли. Почему же ты не можешь этого сделать?
Она резко подняла голову, удивленная его вопросом.
– Но, Джим, я… – Она замолчала на мгновение, потом закончила: – Мне не за что прощать их. Возможно, ты не совсем правильно понял мои слова.
– Возможно. Ты так сердилась, так кричала на меня, так враждебно говорила о семье Фарли…
– Да, я вышла из себя, но ты спровоцировал меня, когда сказал, что бабушка испытывает чувство вины. Я знаю ее, знаю гораздо лучше, чем ты, Джим, и абсолютно убеждена, что она не чувствует за собой никакой вины.
– Значит, я был не прав, – заметил он с виноватой улыбкой. – Я прошу прощения. – Он чувствовал облегчение от того, что ее голос звучит более спокойно и привычно.
– И еще в одном ты не прав, Джим.
– В чем?
– Ты только что сказал, что прошлое не имеет значения, но я с тобой не согласна. Прошлое всегда возвращается и преследует нас, и нам никуда не уйти от него. Мы все – пленники. Бабушка может утверждать обратное, но на самом деле не верит в это. Она часто говорила мне, что содеянного не воротишь, и я с ней полностью согласна.
– Грехи отцов и все такое прочее – ты об этом говоришь? – спросил он тихо.
– Да.
Джим вздохнул и покачал головой. Пола внимательно посмотрела на него:
– У меня есть еще один вопрос к тебе. Он может тебе не понравиться, но я чувствую, что обязана задать его. – Она подождала немного, все так же пристально глядя на него.
– Пола, я – твой муж, и я тебя люблю, и мы всегда должны быть абсолютно честны и откровенны друг с другом. Конечно, ты можешь задавать мне любые вопросы.
Она глубоко вздохнула и, решившись, спросила:
– Ты обижен на бабушку? Я хочу сказать, обида из-за того, что владеет «Морнинг газетт» – она, а не ты? Если бы твой дед сохранил газету в своих руках, ты бы ее унаследовал.
У Джима от удивления даже челюсть отвисла, и он в изумлении воззрился на нее, но потом рассмеялся.
– Если бы у меня была какая-то обида, или горечь, или зависть, вряд ли я ушел бы с поста директора-распорядителя. Я бы строил планы, как заполучить газету в свои руки – по крайней мере сосредоточить в своих руках как можно больше власти. И я бы уже давным-давно начал просить тебя повлиять на бабушку, чтобы она оставила акции газеты нашим детям, а я, благодаря их акциям, имел контрольный пакет. Имея такое влияние и такую опору, после смерти Эммы я стал бы играть в компании первую скрипку. По сути дела, она была бы в моих руках, потому что я представлял бы интересы детей до их совершеннолетия. – Все еще смеясь, он покачал головой. – Разве не так я вел бы себя?
– Да, пожалуй, – согласилась Пола, голос ее звучал совсем безжизненно, она вдруг почувствовала себя смертельно усталой.
– Пола, наверняка ты уже поняла, что я не гонюсь за деньгами, и к могуществу я тоже не очень рвусь. Мне нравится делать газету, быть ответственным редактором – я признаюсь в этом. А вот заниматься предпринимательской деятельностью и быть администратором я не хочу.
– Даже если ты знаешь, что газетно-издательская компания в один прекрасный день будет принадлежать твоим детям?
– Я доверяю Уинстону. Он хорошо справится с этой работой. В конце концов, он тоже в этой компании кровно заинтересован – у него довольно большой пакет акций в группе «Консолидейтед ньюспейпер». Ему и другим членам семьи Харт принадлежит половина компании, не забывай: у него сорок восемь процентов акций.
Пола знала, что нет смысла дальше спорить с Джимом о его отставке, по крайней мере, сейчас. Она поднялась.
– Я думаю, мне лучше выйти в сад… Мне нужно немного подышать свежим воздухом.
Джим тоже встал, с тревогой глядя на нее.
– Как ты себя чувствуешь? Ты ужасно бледная.
– Все нормально. Почему бы тебе не подняться к малышам, прежде чем ты пойдешь переодеваться? Я тоже скоро приду – мне просто хочется прогуляться по саду.
Когда она сделала несколько шагов к двери, Джим взял ее за локоть и повернул лицом к себе.
– Помирились, родная моя? – спросил он нежно.
– Конечно, – успокоила она мужа, видя в его глазах тревогу.
Пола медленно брела по саду. Она обошла стороной посадки деревьев и пошла по узкой тропинке ко второй лужайке, которая, постепенно понижаясь, спускалась к зарослям ракитника и к пруду.
Она еще не пришла в себя от потрясения, вызванного новой ссорой, и все словно плыло у нее перед глазами. Пола села на ступеньки выкрашенного в белый цвет летнего домика, испытывая облегчение от того, что она одна, что может восстановить душевное равновесие. Она жалела о том, что потеряла контроль над собой, вышла из себя, и единственным ее оправданием было то, что ее взрыв был сильно спровоцирован словами Джима о том, что бабушка испытывает комплекс вины по отношению к Фарли. Это было настолько возмутительно, что у нее буквально кровь в жилах закипела. Само предположение было нелепым. Точно так же, как его уход с поста директора-распорядителя был абсурдным.
