Муди дом тоже понравился. Мы купили его сразу же.
Альпена находится лишь в трех часах езды от Банистера. Таким образом, я могла часто навещать родителей. Мы с отцом наслаждались рыбалкой, вытаскивая из спокойной воды золотистых сомов, голубых окуней, зубаток, а иногда даже щуку, а с мамой проводили целые часы за вязанием, стряпанием и разговорами. Я радовалась, что могу посвятить им больше времени: они так быстро начали стареть. И мама, мучившаяся от заболевания кожи, и отец были счастливы, что могут проводить время с внуками. Особым источником радости для родителей была малютка Махтаб, делавшая первые шаги по дому. Папа называл ее Тобби.
Мы легко вошли в профессиональный круг, сложившийся в Альпене, часто звали гостей, да и нас нередко приглашали. Муди был очень доволен работой, а я снова стала счастливой хозяйкой дома и матерью. Все это было до того самого момента, когда Муди пришел однажды с немым страданием в глазах.
Его пациент, трехлетний мальчик, умер во время несложной операции, в которой Муди участвовал по собственному желанию. Его обвинили в профессиональной несостоятельности. Началось следствие.
На следующее утро позвонила моя сестра Каролин. Я подняла трубку совершенно разбитая после бессонной ночи. Мгновенно известие Каролин заставило меня забыть обо всем остальном: у отца рак.
Мы сразу же отправились в клинику Карсон Сити. Туда, где я впервые встретилась с Муди. Сейчас мы нервно мерили шагами приемную, пока врачи обследовали отца. Результаты не обнадеживали. Хирурги вскрыли толстую кишку, но не смогли удалить новообразование полностью: оно слишком углубилось. Мы проконсультировались с химиотерапевтом. Он сказал, что на какое-то время жизнь отца можно продлить, но на сколько – не знал. Было ясно лишь одно: мы теряем папу.
Я поклялась, что буду рядом с ним до конца.
Жизнь перевернулась. Совсем недавно мы были так счастливы. И вдруг – карьера Муди под угрозой, отец умирает, а наше будущее в тумане. Напряжение отразилось на каждом из нас по-разному.
Несколько последующих недель мы с Муди курсировали между Альпеной и Карсон Сити. Муди помогал отцу справиться с послеоперационным состоянием. Казалось, что уже одно присутствие Муди смягчает его боль.
Когда отцу стало немного легче, Муди пригласил его в Альпену. Часами сидел с ним, давая советы и помогая смириться с болезнью.
В итоге отец был единственным пациентом Муди. Рядом с ним Муди снова чувствовал себя врачом. Но, оставаясь день за днем дома, он все чаще погружался в тяжелые мысли.
– Это все политика, – повторял он постоянно, комментируя проводимое в клинике следствие.
Муди старался поддерживать профессиональную форму, участвуя в различных семинарах по медицине, но это лишь усугубляло пустоту в его жизни, потому что он не мог воспользоваться на практике тем, чему научился.
Мы переживали материальные затруднения. Я была убеждена в том, что возвращение на работу позволило бы Муди воспрянуть духом. Пока шло следствие, ни в одной клинике не разрешили бы ему занять место анестезиолога, но у него был еще диплом остеопата. Я всегда считала, что в этой области он мог бы добиться значительных успехов.
– Ты бы съездил в Детройт, – осторожно подсказывала я, – и подошел в клинику на Четырнадцатой улице. Им всегда требовались квалифицированные остеопаты.
– Нет. Я останусь здесь и буду бороться, – ответил он.
Он замкнулся в себе; злился на детей и на меня по самому незначительному, часто надуманному поводу; не желая встречаться с другими врачами, перестал принимать участие в медицинских семинарах; целыми днями молча сидел в кресле, а устав от такого состояния, засыпал. Иногда Муди слушал радио или читал книгу, однако это продолжалось недолго: он явно не мог сосредоточиться. Муди не хотел выходить из дому и никого не хотел видеть.
Как врач, он знал, что это – классическое проявление депрессии. Я тоже знала об этом, как жена врача, но он никого не хотел слушать и отвергал все попытки помощи.
Я всячески старалась окружить его заботой, помочь ему справиться с депрессией. Все это, конечно, отражалось и на мне. Несколько раз в неделю мы с детьми ездили в Банистер навестить дедушку, но Муди уже с нами не было. Он оставался дома.
Какое-то время я мирилась с ситуацией, избегая конфликтов в надежде, что в конце концов он проснется от этого летаргического сна. Я была убеждена, что так не может продолжаться долго.
Однако недели медленно день за днем превращались в месяцы. Основное время я проводила с отцом в Банистере, значительно меньше – дома, где пассивное присутствие Муди с каждым днем становилось невыносимее. У нас не было источника доходов. Наши сбережения также закончились. Пока могла, я воздерживалась от разговоров на эту тему, но однажды взорвалась.
– Поезжай в Детройт и найди какую-нибудь работу! – не выдержала я.
Муди резко повернулся и посмотрел на меня. Ему не понравилось, что я поднимаю голос. Секунду он колебался, не зная, как поступить в такой ситуации.
– Нет, – ответил он кратко и решительно. Затем быстро вышел из комнаты.
Мой взрыв привел к тому, что депрессия Муди приобрела новую форму. Беспрерывно он повторял, что есть единственная причина всех его настоящих и прежних проблем:
– Меня отстранили потому, что я иранец. Если бы я им не был, то никогда бы этого не произошло.
Несколько врачей в клинике были по-прежнему на его стороне. Время от времени они заходили и в частной беседе выражали обеспокоенность состоянием Муди.
Я умоляла, чтобы он обратился к психиатру.
– Я знаю больше их. Они мне не помогут, – отрезал он.
Никто из приятелей и родственников не знал, какие большие перемены произошли в личности Муди. Из-за нашей трудной материальной ситуации мы перестали общаться с приятелями.
Я нашла работу на полставки в адвокатской конторе. Муди злился на меня. Он считал, что место его жены – дома.
Его настроение ухудшалось с каждым днем. Его любовь была ранена профессиональным поражением. Он воспринимал это как оскорбление своего мужского достоинства. Желая отыграться, он требовал, чтобы я приходила днем с работы домой и готовила ему обед – таким образом он пытался вернуть себе доминирующее положение. Я согласилась выполнить это его идиотское желание отчасти потому, что хотелось смягчить его, но еще и потому, что под влиянием событий последних месяцев я утратила уверенность в себе, была подавлена. Уже было непонятно, кто какую роль играет в нашей семье.
Днем я часто заставала его в халате. Он ничего не делал, за исключением мелочей, связанных с заботой о детях. Приготовив еду, я спешила обратно на работу. Вечером я находила на столе грязную посуду с едва тронутой пищей. Мой муж привык лежать на диване. Он просто прозябал в безделье.
