чтобы не ударить тебя скалкой. Или сковородкой.
Но я не могу. Я слишком хорошо воспитана. «Ты рождена быть королевой или, как минимум, женой министра», – говорили мне родители. Я обязана быть идеальной, чтобы безупречный Ρафаэль Гарсия-Гомес, будущий посол или министр иностранных дел, оставался со мной. Поэтому я сжимаюсь, готовлю очередной изыск на ужин и чувствую, как становлюсь каменной. Скоро я превращусь в статую…»
Я снова сглотнул. На её надгробии я заказал её статую в полный рост. Скорбную, юную, почти воздушную. Каменную…
«Марьяна – мой единственный друг. Я поделилась своими мыслями с ней. А она выслушала! И поняла! Она тоже ненавидит наших посольских квочек. Это я точно знаю. И не расскажет никому мои секреты. Марьяна посоветовала мне, как поступить. И да, она права! Я буду копить деньги, я открыла счёт и продала все свои драгоценности в Реште. Да-да, я солгала тебе про ограбление! И я счастлива. Втайне от тебя. Я устала, я хочу воздуха. У меня есть план…»
Теперь меня бросило в холод. Счёт?! План?! Она хотела сбежать от меня?! Или в закрытом гробу никого не было?! Да нет же, я бы знал. Гроб был тяжёлым, таким тяжёлым. Я до сих пор чувствую это давление на моём плече. И вряд ли задёргавшие меня после её смерти спецслужбы могли входить в её план.
Отчаянная жалость, горечь, стыд, непонимание, местами возмущение и желание не видеть этих терзающих душу строк, захватили меня. Не видеть их! Сжечь! Забыть!
Но я решил быть собственным инквизитором. Слишком долго я жил вдали от неё, глухой и слепой. Думал, что любви и слов о ней достаточно, а сдержанность, выбранная Ташей, просто пришла с возрастом и статусом – ведь мы так часто были на виду. Оказывается, нет… Всё вообще не так. Ещё хуже, чем я предполагал.
А потом вдруг пошли стихи, выписанные тщательно, как иероглифы японским каллиграфом. Мне вспомнился зелёный томик с рубаями Омара Хайяма. Мой карманный. Другого в Иране с нами не было. Вряд ли Таша знала их наизусть…
«О жестокое небо, безжалостный Бог!
Ты еще никогда никому не помог»
«О доколе ты по свету будешь кружить,
Жить – не жить, ненасытному телу служить?»
«Беспощадна судьба, наши планы круша.
Час настанет – и тело покинет душа».
«Даже самые светлые в мире умы
Не смогли разогнать окружающей тьмы»
«Во мне вы видите чудовище разврата?
Пустое! Вы ль, ханжи, живёте так уж свято?
Я правда, пьяница, блудник и мужелюб,
Но в остальном – слуга послушный Шариата».
Α потом вдруг шёл Εсенин. Из её любимой книжки. И снова Хайям про светлые умы. Уже небрежно, словно она устала выводить красивые буквы.
Я недоуменно наморщил лоб: почему Таша писала по половине четверостиший,и только одно целиком? Тоже совет психолога?
Меня больше никто не потревожил, если не считать Валентину, принесшую лёгкий ужин. Кнопка не приходила. Её я тоже обидел. Что ж, наверное, лучше так…
Зачем самодовольной рысью вносить несчастье еще в одну жизнь? Мои «ады» ко мне вернулись.
Я читал и перечитывал дневник, отмечая в уме расставленные даты и вспоминая, что было в моей жизни тогда. Я пытался понять то, что пониманию не поддавалось. Местами шёл вообще поток сознания, местами водопад интеллигентных ругательств, но закончилось всё еще более странно:
«Ρаф, я люблю тебя! Со всеми твоим недостатками. С тем, что ты лишил меня собственной жизни и заставил жить своей. С тем, что ты эгоист и ничего не замечаешь. Я не смогу тебя бросить. И плевать на красоту Кипрских пляжей и того домика. Марьяна осуждает мою слабость. Но я идиотка, я болею тобой – Je suis malade , как пела Лара Φабиан. И, наверное, это неизлечимо. Мне кажется, что я могла бы быть счастливой, и мой психолог говорит то же. Но я не смогу без твоего запаха и дурацких шуток,и тренировок, которые ещё больше отрывают тебя у меня. Без твоих глаз. Я остаюсь. Я люблю тебя… Прости…»
21 Я больна (песня на французском)
Я на него обиделась. Понимала, что это глупо, что ему больно, но надулась, как мышь на крупу. Я не привыкла, чтобы на меня повышали голос. Мне можно, другим нельзя…
Даже стукнуть Рафа захотелось. Пусть радуется, что лежачих не бьют,тем более героев! Но в следующий раз стукну.
Внутренний голос задумчиво спросил: а будет ли следующий? Раф так отдалился за какие-нибудь несколько часов, что было не по себе. Память подсунула синюю тетрадь поверх одеяла. Причина ясна.
Мне стало грустно. Одного вступления в этом дневнике хватило бы, чтобы некоторых вогнать в депрессию. А Рафаэлю будет достаточно? Кстати, Рафа бы и не подстрелили, если бы он не застыл, как перед Медузой Горгоной там, на Гранд Базаре, перед этой тетрадкой.
Честно, хотелось Веру Петровну из Исфаханского посольства убить в лоб чайником. Или чем-нибудь потяжелее. Разве случайность – то, что Рафа выбили из колеи в тот самый момент, когда это нужно было меньше всего? Не будь я Любовь Соколова, дочь разведчика, – с некоторой гордостью подумала я, – чтобы не понять очевидное.
Папа уже ушёл, точнее уехал, обещав прислать мне с кем-то из суровых бойцов любимых конфет, сырков и орешков. Поэтому с собственными домыслами пришлось звонить. Папа мне оставил телефон с какой-то повышенной защитой и паролем.
– Орешки не привезли ещё? – спросил папа.
– Не торопятся.
– Ну, я их подстегну. Но версия у тебя правильная, дитёнок! Думай дальше.
Я побродила по холлу и коридорам, посмотрела на лес из окна второго этажа, постояла у двери Рафа, злясь и прислушиваясь к абсолютной тишине. Но не зашла. Разобрала купленные в Исфахане вещи и удивительные подарки от семьи Фаризов. Чего там только не было: вазы минокари, роскошные сладости в коробке, как для Шахерезады, нежнейший шёлковый халат, который восточной сказочнице и не снился: в таком соблазнять-не пересоблазнять.
А ещё в пакете была огромная коробка, перевязанная красивыми лентами. Я открыла её,и мне стало приятно и неловко одновременно – за собственную ложь. Коробка была разделена по центру. Там лежали несколько комплектов для новорождённых: пинеточек, чепчиков, костюмчиков. Слева розовых, справа голубых. По семь штук с каждой стороны! Я потеряла дар речи. Кажется, придётся исправлять ситуацию, воплощать в жизнь всё, о чём наврали! Впрочем, я бы с радостью. Что вот только с нашим потенциальным папой делать?
