— Я не могу одобрить твой брак. Она — не наша. Тебя ждет другая невеста… Подумай и послушай меня, сынок: спрячь подальше свой «вессон», чтобы рука не чесалась.
Вечером спрашиваю осторожно у Лукки, кто и что — он пугается, путается, впадает в панику и, наконец, раскалывается. И вот что я узнаю. Отец Луки, потомок старинного аристократического рода — человек холодный, утонченный, беспомощный в делах, но с притензиями на оригинальность, выращивающий в качестве оригинального пристрастия фиалки, попадает под влияние мафиозной «семьи». Шантажируя, его заставляют «не обращать внимания» на то, что в рифрежераторах с его цветами по всей Европе путешествует какая-то контрабанда. Граф брезгливо зажимает нос платком от такой грязи, но начинает получать проценты от бизнеса. Вначале отказывается, а потом — принимает: дела-то с его фамильным имением были совсем плохи, жил он на широкую ногу, жена — сопрано, сын — спортсмен.
Когда отец умер, к Луке пришли мафиози и тоже «нажали»= пообещав золотые горы. Он сам — мальчишка, а уже женат, имеет двоих сыновей — в чем дело — не слишком вникал — согласился. После нашей встречи Лукка воспрял духом и решил развязаться с «семьей». Я ждала его в Париже и не подозревала, что в это время мой веселый герой сидит на цепи в каком-то подвале и ждет приговора, который «отцы» выносят всем отступникам. Ему удается сбежать, пристукнув охранявшего его парня и оказаться возле моего парижского дома с сумкой фиалок, которые он, на этот раз, купил в магазине на Елисейских полях… Мы были счастливы целых пять дней и Лукка уехал, чтобы продолжить бой. Он думал тогда что оставляет меня навсегда… Дальше следует длинная история сражения одиночки против могучей силы, ставшая уже почти классической. Ему удалось отвоевать особый «пограничный» статус: он не с ними, но и не против них. И вот после смерти жены и визита Лукки ко мне в клинику, вызывал глава «семьи» и сказал то, что я уже «слышала». Мафия не разрешила ему жениться на мне. Но Лукка бросил вызов, увезя меня на Гавайи. Я только тогда узнала, как боялся он весь наш райский месяц, как мерещились ему шаги за спиной и тени, шныряющие за нашими окнами…
Йохим слушал Алису, не перебивая, но его сокойствия хватило ненадолго.
— Что же теперь? Оказывается, я не так уж бескорыстен и не нахожу в себе сил по-братски благословить вас, Алиса. Я ревную, как молодой супруг, и… и я желаю Лукке беды! — схватился за голову Йохим.
— А я так спокойно рассказываю тебе и о Филиппе и о Лукке, потому что все они — в тебе! А главное — я сама в тебе. Я люблю свое отражение в твоей любви, хотя всегда относилась к себе довольно прохладно.
…Они убеждали себя, что не должны портить огромности и бесконечности их единства мимолетностью плотской привязанности и все же боялись искушения. Они ни разу не поцеловались и спали в разных комнатах Алиса в комнате, выходящей в церковный скверик, Йохим — на диване «у Рыцаря». Так сложилось само собой по той, новогодней, не высказанной вслух, договоренности.
В самом конце февраля, в воскресенье, проснувшись рано утром от звона колоколов, Йохим как всегда направился к Алисе, чтобы еще час-другой охранять ее сон, витая в возвышенных мыслях. Он знал теперь, что захватывающая дух нежность — от ее вздоха, от губ и ресниц, от бугорков позвонка, проступающих под золотистой кожей, когда откидывала копну волос, рассыпая их по подушке, — что тягучая, обволакивающая расслабленность покоя, охватывающая его рядом с ней — и есть любовь. Он ценил эти тихие минуты бдения — молитвы ли, присяги ли, — возвышенные и умиротворяющие, как великие полотна, стихи, музыка — как все то, что дает человеку понять: ты бессмертен, ты прекрасен, ты — вечен.
Но ее кровать была пуста. Алисы не было ни в кухне, ни в ванной. Мечущийся, затравленный отчаянием Йохим, наконец, заметил то, что уже не видя пробегал глазами несколько раз — листок бумаги, пригвожденный шляпной булавкой к центру стола. Рубиновая букашка капелькой крови застыла на золотой игле.
«Мой Единственный, Самый Главный. Ты главнее всего на свете — меня самой и моего счастья. Ты знаешь — мне дано прозрение. Поверь, я знаю, что должна уйти. Ради тебя, ради нас, ради того, о чем знаем только мы. Не ищи. Прислушайся к себе — все кончилось. Кто-то, где-то отключил свет…»
Йохим опустился в кресло, в темноту, в хаос. «Этого не может быть. Да это просто показалось, примерещилось, — он разжал ладонь — скомканный листок ласточкой выпорхнул к его ногам. — Я слушаю, слушаю тебя, Алиса. Почему ты молчишь. дай знак — и я умру». Пустая тишина звенела в ушах. И в ней ровно и мирно забил колокол. Раз, два, три… — восемь раз. «Знаю. Теперь знаю. Именем Господа нашего и всех сил, управляющих нами, заклинаю появись!» — Йохим встал на колени перед окном, за которым тускло золотился церковный крест, закрыл глаза и торжественно произнес: «Сейчас я буду считать до трех. Я отдаю свою бессмертную душу за Алису. Я продаю ее. Берите. Но только после счета «три», когда я открою глаза, пусть она будет здесь. А если это невозможно — пусть она будет где Вам угодно, только жива! Раз… два…» — Йохим ощутил чье-то присутствие, тень пробежала по его закрытым века. — «Три!» — он открыл глаза. На форточке, любопытно заглядывая в комнату, сидела ворона.
«Значит, моя душа никому не нужна. Уцененный товар. Значит вообще все не так!» Йохим без сил опустился на кровать и даже не понял, что мгновенно погрузился в сон. На самое его темное дно…
…Автомобиль несся по мокрому шоссе, унося Алису прочь от города. Она убегала, с силой сдерживая руль, стараясь не думать, не чувствовать, стараясь быть мертвой.
Она проснулась на рассвете от странной тревоги и едва касаясь босыми ступнями холодного, лоснящегося жирной мастикой пола, кинулась в комнату Йохима. Посапывающий на диване клетчатый холмик источал сладкую сонную негу.
Алису всегда забавляло, казавшееся ей необычайно трогательным обстоятельство, как этому нескладному, изобилующему острыми углами телу, удавалось достичь невозможной компактности, укладываясь спать. Освобожденное от неусыпного надзора дисциплинирующего разума, подчиняясь простому инстинкту сбережения тепла, тело обретало гармонию округлости и покоя.
Вот и сейчас, худое плечо, торчащее из-под одеяла, крупное ухо, сквозящее розовым, были вписаны в такой завиток беззащитной доверчивости, что рука сама потянулась к поглаживанию, как тянется ребенок к свернувшемуся в лукошке щенку.
Алиса отдернула ладонь, да так и не прикоснувшись, так и держа ее слепо тянущейся, попятилась, не в силах оторвать взгляд от этого плеча, обороняющего приткнувшуюся к самым коленям ушастую голову. В поясницу Алисы, будто взяв ее на мушку, предостерегающе уперся угол мраморной каминной плиты. Чувствуя, как стены сдвигаются, наваливаясь со всех сторон, она закрыла лицо руками и ясно увидела ЭТО: пестрая коровья морда с жадно прильнувшим к бледной веснушчатой ноздре серым оводом опускается в густую росистую траву, раздвигает ее, любопытно пофыркивая. Шершавый язык лижет что-то розовеющее в веселой россыпи бестолково глазеющих желтых лютиков. Ухо! Алиса увидела висок, лоб, локоть, кисть руки, дирижерски чуткую, длиннопалую, далеко высунувшуюся из шелкового манжета. А затем — и все вольно раскинувшееся на зеленом ковре тело, с еще витающим над ним азартным ветерком — спутником стремительного полета. Правая рука, заломлена высоко за голову, салютуя кому-то незримому, зовущему, подбородок гордо вздернут, очерчивая на светлой ткани рукава барельеф носатого профиля. В уголке улыбающегося рта тонкая алая струйка, проворно сбегающая куда-то в весеннюю зелень.
