Он сглотнул, не моргая, раздраженно, снова на грани с яростью глядя на меня, кивнушую и хрипло рассмеявшуюся.
– Тоже одно но – Илья совсем не Каин, это мой брат, и я его знаю гораздо лучше тебя. – Отчеканила, рывком вырывая локоть из его хвата. – Гораздо лучше. – Ледяными окровавленными пальцами сжала его подбородок, исподлобья предупреждающе глядя в прищуреные глаза, напомнила, – тронешь – про исход сообщила. – Он сцепил челюсть, едва подавил звериный оскал, и я вкрадчиво спросила, – так как же будет звучат приговор Ковалевского Дениса Александровича?
Затяжная пауза. Его кожа болезненно бледна, в глазах снова тот же кошмар, когда он опрометчиво заключил, что Вадим его предал и получил пощечину за свои ебнутые мысли и вопросы. Снова тот же кошмар. Снова нечто.
– Обвинительный. – Хлыстом по мне, рыкнувшей и сдавившей его подбородок до боли. А через секунду со злой насмешкой, добавивший. – Без назначения.
– С освобождением? – уточнила, и улыбнувшись постучала ногтем большого пальца по окровавленному обручальному. – Нас обоих.
Его повело подо мной. Он прикрыл глаза дрожащими ресницами, пока его игзнутри сносило и ломало. Пара мгновений, мои кровоточащие пальцы на его подбородке сжали крепче и их свело судорогой от тени опасения его голосе:
– Беременна?
– Когда бы успела. – Хохотнула, прикусывая губу. – Нет, разумеется. Слава богу. – Фыркнула зло и поправилась, – хвала богам, в смысле.
Дурман боли окутал разум, потому что я поняла, что может быть следующей репликой для того, кто любил меня изначально. С четырнадцать сорок семь и даже сейчас, а я, по его мнению, отравила ему дыхание. И ему нужно, чтобы больше ничье дыхание не отравилось, даже, если в жилах этого человека наполовину моя кровь. Я знала.
– С освобождением. – Кивнул он. А в серо-зеленых глазах отчетливо то, что он едва дышит. Что он подыхает. Но говорит то, что сделает чужой. Чужим, – мне просто надо было посчитать, когда к тебе приехать, чтобы забрать своего ребёнка из вашей стаи.
Его правда. Он не лгал, он действительно так думал. Он действительно готовился посчитать. Отнять у меня мою кровь. Нашу. Потому что считал меня кастой предателей. Когда любил изначально…
Господи, разве можно ненавидеть еще сильнее, чем сейчас?.. Что еще может быть больнее?.. Пожалуйста, убейте. Пожалуйста.
Но оковы на боль души, и:
– За это не переживай. – Ободряюще улыбнулась. И убила, – абортнула бы.
Побледнел. Выдох сорван. В глазах запредельный кошмар и… его рука дернулась.
Чтобы одарить пощечиной. Или просто переебать. Но сдержал. Ся. Физически. А то, что в глазах…
– Бумаги на развод пришлют в четверг. – Ровно и по-деловому. – Свои вещи можешь забрать послезавтра, в доме завтра ночью закончат ремонт. Меня в городе не будет до двух ночи. По возможности постарайся успеть днем.
Кивнул и поднялась. Отшвырнула на нож в столе окровавленную салфетку, упавшую на ватные ноги. Пальто на плечи, подхват сумки и равнодушие на его «можешь остаться здесь, сейчас уеду».
Равнодушие.
Полная кладбищенская тишина, пока ожидала рейс домой в аэропорту. В самолете мертвая. Прилет и дорога домой, в свою квартиру. Провал в апатию, когда упала на кровать и день минул мимо. Вроде не спала, а вроде и спала. Не знаю. Наступила ночь и в вязком тумане в голове промелькнули первые мысли.
Говорят, что человек не имеет права говорит о том, что познал боль и одиночество, пока не упал на колени во мраке комнаты и не взвыл от боли, не взвыл от мощи полосования внутри.
Хуйня это все.
Вот когда ты сидишь на подоконнике тринадцатого этажа, бухаешь конину и задумчиво смотришь вниз, вот тогда можно говорить что угодно. Когда смотришь безэмоционально. Просто взвешивая, как это… Чтобы сразу и насмерть. Вот тогда. Только тогда. А все эти коленочки в пол и вой в ночную тишь – чушь. Только тогда, когда ловишь себя на мысли, что тебе не холодно от промозглого ветра на уровне тринадцатого этажа, кусающего ноги в тонких джинсах, давно сорвавшего тапку с левой стопы. Когда на губах сорок градусов и слизистая сожжена. А не чувствуешь. Потому что пока мертвечину внутри тебя странным образом заново пускает в фарш, мозг просчитывает как наиболее половчее, чтобы сразу насмерть… А все остальное это такая ваниль…
Слезла с подоконника и закрыла окно, потому, что, к сожалению, разум осознал раньше, чем мозг просчитал вероятности как половчее убить тулово и то, что подыхало и никак не могло подохнуть в нем. А еще, потому что я поняла, где может быть мой брат.
***
Я разбила машину. Случайно и не сильно. Летние колеса, а на улице зима, чуть-чуть не подрасчитала и уебалась в кладбищенские ворота родной деревни.
Вышла и осмотрела поврежденную фару и часть капота. Мой бравый бордовый мерин, три года на него копила, за каждый скол сердце кровью обливалось, а тут с размаху пнула в бампер, потому что заднеприводная зверюга теперь не такая красивая и мой внутренний эстет этим очень недоволен. Еще и бампер треснул от злого пинка. Одни расстройства.
Пригубила вино и, просунув букет роз и бутылку через невысокий забор, поплотнее натянув шапку, полезла через него на территорию кладбища. Красиво тут, на самом деле. Кладбище не очень большое и достаточно ухоженное. Дорожки расчищены, тихо. Спокойно. Мертво. Созвучно с внутренним. Готом стать, что ли… А это будет мой Готэм.
Гоготнула и сделала глоток.
Не ошиблась, у бабушки был посетитель. Расчистивший снег с огороженной территории, воткнувший лопату за ограждение и сидящий за небольшим столиком в компании виски.
Почему-то отбила снег с сапог, прежде чем ступить на плитку огороженной территории бабулиного последнего пристанища. На автомате вышло. Она приучила так делать перед входом в сени. В дом.
Поставив бутылку рядом с бутылкой брата, присела у надгробия, обновила лампадку и опустила розы на розы. Прикусила губу глядя на ее портрет высеченный в мраморе.
Илья скинул куртку и положил на скамейку напротив него. Оправил теплый свитер в безветренной зимней ночи и прикурил, глядя на портрет бабушки. Перекинула ногу через сидение, оседлав скамью и пригубила бутылку вина.
– Истомин думает, что ты сдал его. – Негромко произнесла, скользя взглядом по чертам лица улыбающейся бабушки и чувствуя как пелена тоски скрадывает смрад внутри.
– Это так. – Спокойно и ровно. Искренне и правдиво.
Я улыбнулась.
Закрыла лицо ладонями подаваясь вперед к коленям, ставя на них дрожащие локти и неимоверными усилиями подавляя вой, агонизирующий крик перед тем, как разложение наконец стало оправданным. Потому что я сдохла. Сегодня. Здесь. Сейчас. Символично, что на кладбище. Осознав, что самое логичное решение не синоним правильного выбора. Шелест выдоха дыма Каина.
Отняла руки и посмотрела на своего брата. Медленно переводящего на меня взгляд от надгробия бабушки. А должен сидеть у надгробия Игоря, Илюш… Тебе здесь не место. Возле нашей бабушки тебе не место совсем…
Я смотрела в его глаза и видела печати Каина. Уходящие в смрад по моим венам и тоже дарующие оттиск на склепе внутри с высеченными словами, что самое логичное решение – не синоним правильного выбора.
– Уходи. – Затянулся, выдыхая дым в сторону и снова посмотрев на портрет бабушки.
Жадные глотки вина, тихий скулеж сквозь безумный смех. Абсолютное осознание, что очень зря слезла с подоконника. И не надо было рассчитывать, как бы половчее: шагнуть или головой вниз. Не надо. Как получится, лишь бы побыстрее. Вихрем и бурей внутри подняты гниющие останки запорошившие разум, смеющиеся в ушах, шепчущие, что в эту буднюю ночь трасса до города пустынна, а на мерине летние колеса…
Я не знаю, чем бы закончилась эта ночь если бы я не заметила краткий взгляд брата на шапку. Очень краткий. Он знает, что я не люблю шапки, что отмазываюсь тем, что есть капюшон и чтобы пару секунд добежать до машины совсем не нужно портить укладку. Он знает, ругается всегда… Он знает, что не люблю короткие стрижки и никогда не постригусь…
