Появившийся оркестр сыграл какой-то гимн, а к тому моменту, когда зазвучали речи, за спиной Нины и Кленова появился шустрый переводчик, который нашептывал им в два уха вполне стандартные поздравления публики и участников с открытием фестиваля, и, как поняла Нина, этот фестиваль считался, с одной стороны, последним, а с другой – первым, поскольку на следующий год они надеялись зазвать на него американцев, французов и прочую благородную публику, в отличие от той шантрапы, которая торчала на сцене сегодня. Именно так, конечно, не сказали, но Нина поняла так, как хотела, и была уверена, что не ошибается.
После торжеств начались просмотры.
В первый день в ложе рядом с Ниной и переводчиком отсидели Донцов и Кленов. С третьего дня и до конца Нина смотрела фильмы одна. С переводчиком, конечно. Начинали в десять, в час делали перерыв на обед и заканчивали в пять. Нина завела тетрадку и старательно записывала все фильмы, что смотрела, хотя уже в середине фестиваля все увиденное смешалось в ее голове в сплошную кашу.
В свой номер Нина забегала, только чтобы переодеться, и к концу фестиваля обнаружила, что в своей кровати не спала ни разу.
На закрытии фестиваля раздавали завоеванные призы, и из русских картин только одна была отмечена второй премией.
Получать эту не совсем почетную награду Андреев отправил на сцену опять же Нину, и она принесла в гостиницу диплом и аляповатую вазу.
– Черт с ними, – раздраженно сказал по этому поводу Андреев. – Зато они повинились и в качестве компенсации дали нам еще двое суток жизни в Софии. Для отдыха. Все, господа! Забыли про этот дурацкий фестиваль.
Но забыть окончательно не удалось, потому что за ужином Донцова испуганно сказала, что звонила в Москву и в редакции ей велели дать подробный отчет о фестивале, а она не видела ни одной из премированных картин.
– Да-а, – мрачновато протянул Дронов. – Я тоже здесь поиздержался. Надо бы нацарапать пару статеек, гонорариев ради, да только я вообще на этом сборище ни хрена не видел.
– Ниночка, – вспыхнула Донцова, – вы бы нам что-нибудь порассказали, что видели.
По ее ехидному тону и по улыбке Дронова Нина поняла, что это скорее всего провокация, и она уже собралась отказаться, но заметила предупреждающий взгляд Андреева и кивнула.
Они нашли в гостинице тихий уголок под пальмами в бочках, Нина положила на столик свою тетрадку и принялась рассказывать. Через пяток минут скептическая улыбка соскользнула с губ Дронова, и он вытащил блокнот, записывая следом за Ниной. Еще через минуту Донцова взвизгнула, сбегала за диктофоном, принесла его, включила и подсунула Нине под нос.
Весь пересказ занял у Нины три с половиной часа.
– Спасибо, девочка, – прогудел по окончании Дронов. – Странно, что я не натыкался на твое имя в нашей прессе. Очень толковый анализ всего этого борделя.
Андреев только улыбался. Но ночью, открыв пошире окно, посмотрел на тихую ночную панораму уснувшего города и сказал:
– Через неделю, дома, мы переведем тебя ассистенткой режиссера. К Воробьеву пойдешь?
– Конечно.
– А осенью пойдешь учиться. В Останкине откроют курсы режиссеров телевидения, и мы тебя туда затолкнем.
– Но я же конкурсных экзаменов не сдам, Аркадий Сергеевич! – обмирая, сказала Нина.
– Не будешь сдавать никаких экзаменов.
Нина видела, что он хочет сказать что-то еще, подбирает слова и тон, а потому встала, обняла его за плечи и сказала тихо:
– Вы не бойтесь, Аркадий Сергеевич, в Москве я к вам приставать не буду. Если это протянется и в Москве, то мы только испортим все то, что было здесь. Не страдайте за меня. У меня на роду написано, я женщина для всех временная.
– Не говори так.
– А! – легко засмеялась Нина. – Говори иль не говори, но ведь это так именно и есть!
– У нас еще два дня в Софии, – едва слышно сказал он.
София, столица Болгарии, больше всего запомнилась Нине ярко-желтой, невиданной нигде брусчаткой мостовых и площадей. Гладкой, блестящей ярко-желтой брусчаткой.
К вечеру последнего дня они зашли с Андреевым в храм Александра Невского – громадный внутри, как ангар, темный, с голыми досками стен, и только алтарь был привычен, сверкал позолотой и варварским великолепием. Еще, в отличие от российских, здесь можно было присесть на стул. Но мрачного торжества в храме было достаточно.
В последний же день разменяли тайные, припрятанные доллары и на окраине Софии нашли толчок-барахолку, ничем от отечественных не отличимый. Кожаную куртку, сплошь на молниях, сторговали незадорого, куртка блестела, словно соплями смазанная, и Нина была уверена, что Пете она понравится.
– Это твой дружок такой моды придерживается? – спросил Андреев.
– Что вы?! Просто знакомый.
Последняя ночь перед вылетом домой прошла грустно и совсем бесстрастно с обеих сторон. Чего-то уже не было ни в Андрееве, ни в Нине, той неудержимой силы, которая бросила их друг к другу в первый день приезда в Пловдив.
Едва Нина открыла дверь своей родной квартиры, как из-под ног появившейся в прихожей Натальи выкатился Игорек, взвизгнул и сказал четко:
– Привет, мама!
Нина как стояла, так и села на пол, между своих чемоданов и сумок.
Дня через три после приезда Воробьев показал Нине газету, где был напечатан отчет-репортаж Донцовой с фестиваля в Пловдиве. Почти слово в слово она переписала со своего диктофона то, что рассказала ей Нина, только вступление оформила витиевато.
Еще через месяц, опять же словами Нины, в солидном журнале разразился большой статьей Дронов, но этот позвонил и сказал, что поделился бы с ней частью гонорара, однако сейчас обнищал, а потому компенсацию предлагает интеллектуальную, то есть, если Нина захочет, он поможет ей опубликовать любую статью в своем журнале. Публиковать Нине было нечего, у нее и мыслей таких не было, но она сказала, что подумает.
Но самым удивительным за эти первые недели оказалось то, что Нину увидели по телевизору все знакомые. Как она дважды стояла на фестивальной сцене в общем ряду, как получала чужую награду и несколько раз ее взяли крупным планом. Именно по этому поводу она в первый раз столкнулась с Зиновьевым.
Специально это получилось или нет, но беседа произошла в мужском туалете. Когда Нина вошла в него поутру, то ей показалось, что он пуст, однако едва принялась мыть пол, как одна из кабинок открылась, и Зиновьев вывалился из нее, на ходу застегивая брюки.
– А! – неприязненно сказал он. – Наша новая телезвезда!
На эти бессмысленные слова Нина ничего не ответила, усердно орудуя щеткой.
– Хотел бы я знать, за какие такие заслуги ты оказалась на сцене? Хотел бы я знать, через какую кровать ты свою карьеру делаешь?
