Специально это получилось или нет, но беседа произошла в мужском туалете. Когда Нина вошла в него поутру, то ей показалось, что он пуст, однако едва принялась мыть пол, как одна из кабинок открылась, и Зиновьев вывалился из нее, на ходу застегивая брюки.
– А! – неприязненно сказал он. – Наша новая телезвезда!
На эти бессмысленные слова Нина ничего не ответила, усердно орудуя щеткой.
– Хотел бы я знать, за какие такие заслуги ты оказалась на сцене? Хотел бы я знать, через какую кровать ты свою карьеру делаешь?
Нина выпрямилась, посмотрела в тяжелые, дремучие глаза Зиновьева и сказала четко:
– Дуракам знать много вредно.
Зиновьев дернулся так, словно его палкой ударили.
– Ты, сучка постельная, со мной так не разговаривай.
– И ты, урод, мне не тычь!
Зиновьев выматерился сквозь зубы и пошел прочь из туалета, но Нина решила добить врага до конца и крикнула в спину:
– Научись после сортира руки мыть, деревенщина!
Он прихлопнул за собой дверь так, что едва стекла в окнах не вылетели.
Но результат этой беседы оказался таков, что ни Андрееву, ни людям рангом выше его не удалось быстро перевести Нину из уборщиц в ассистентки. Васильев отозвался о ней плохо как о работнике, а Зиновьев в каких-то сферах заявил, что давно знает Н. В. Агафонову с самой скверной и неприличной стороны. А когда его попросили расшифровать это заявление, то он вполне прозрачно намекнул, что это дело очень постыдное, когда молодые кадры из редакции документально-репортажных кинотелепрограмм проталкивают по должности своих проституток.
Команда Андреева тоже заупрямилась и сменила тактику. Нине предложили уволиться по собственному желанию, а через пару недель вернуться назад, напрямую написав заявление с просьбой зачислить ее ассистенткой режиссера. При такой схеме Зиновьев и все недруги команды были почему-то бессильны.
Образовавшийся в трудах недельный перерыв Нина и не знала как использовать, но неожиданно на адрес Натальи пришло письмо из деревни от сестры Валентины.
Письмо было написано на листке, вырванном из школьной тетрадки, почерк у Валентины был твердый, но корявый.
«Дорогая сестренка!
Вчера мы тут смотрели телевизор, и нам показалось, что увидели тебя. И Семенюки тоже прибежали и сказали, что вроде бы это твоя рыжая грива там была на сцене где-то за границей. Эта программа повторялась утром, и мы смотрели уже всей деревней. Половина говорит, что это ты, а другие говорят, что ты такой никогда не можешь быть. Так что мы теперь в большом смущении.
Живем мы хорошо, картошки хватило до весны. Мать совсем еле ходит. Всю зиму пролежала на печке, мы думаем, что вскорости она преставится. У меня тоже поясница болит, ты бы приехала, Нинок, а то ведь так вот передохнем все друг за дружкой и даже не повидаемся. А если это ты по телевизору была, то нам это очень гордо, так что приехать тебе надо. Обнимаю и целую, всегда твоя сестра Валентина».
Письмо это так расстроило Нину, что она даже всплакнула, а Наталья сказала:
– Ладно, съезди на старое пепелище, такие вещи душу встряхивают и для здоровья полезны.
– Ты что, с Игорьком посидишь?
– Да что уж там, прикипела я к мерзавчику, день как его не вижу, так словно меня рюмкой обнесли. Езжай.
Нина заколебалась. Болела ли у нее душа по матери, сестре, младшему брату, по куче родственников в деревне, она и сама толком не знала. Одно она знала точно, что никогда уже и нигде не будет для нее на земле и в жизни такого места, где девчонкой она научилась плавать, чуть не утонула в речке, где ясно-холодное небо было усыпано блеклыми звездами, а луна была огромная и желтая. Где часами она могла лежать на песке в дюнах и смотреть на эти звезды и луну, и темными ночами сидеть с Борькой на берегу, глядя на лунную дорожку, начинавшуюся у самых ее ног. Она понимала, что возврата туда нет, что все там нынче по-другому и люди другие, но все же решилась съездить.
Петя проводил ее на вокзал и сказал на прощанье:
– Если подвернется под руку – икону мне привези. Чтоб подревнее была. На этом деле сейчас хороший навар можно получить.
– Хватит с тебя болгарской куртки.
Петя удовлетворенно хмыкнул, потому что так полюбил свою блестящую куртку с дюжиной «молний», что, по подозрениям Нины, и спал в ней не раздеваясь.
– Ты мне икону привези, а я тебе по курсу рубля-доллара долг спишу.
– Это какой еще долг? – поразилась Нина.
– Как это какой? Ты что забыла, что ли, у меня ведь и твоя расписка есть! Все по закону.
Нине такие шуточки были неприятны, как и вся история с этим долгом и похищенными Натальей деньгами.
– Ладно тебе, – сказала она. – Деньги мне не ты одолжил, а Наталья, с ней я и разберусь. А насчет иконы посмотрим. Ничего не обещаю.
– Постарайся, – подбодрил кожаный Петя. День и почти полную ночь Нина ехала в поезде, а потом от станции – на подвернувшемся грузовике.
Родной дом-пятистенок, казалось, вовсе не изменился, только кряжистей стал да словно ушел, укрепился в землю.
Валентина как раз вышла из ворот с пустыми ведрами на коромысле, поначалу мельком глянула на Нину, прошла было мимо, а потом развернулась и охнула:
– Нинка?
– Я, Валюха.
Начались визги, слезы, крики. Из дому, переломившись в поясе, вышла матушка, очень постаревшая, с лицом сморщенным и одним глазом, затянутым бельмом. Родная, милая мать. Нина чувствовала, что сейчас в голос зарыдает и как удержалась на одних всхлипываниях, откуда силы нашлись, сама не знала.
Истопили баню, Нина помылась с дороги, распарилась, а Валентина сказала:
– Сильно тут все переменилось на твой глаз?
– Я еще ничего не видела.
– Ты сходи, где дюны были, там сейчас дома-башни стоят и ТЭЦ построили.
– Нет. Не пойду, – ответила Нина.
Ей не хотелось любоваться гордостью односельчан – трубами ТЭЦ и башнями бетонок. Она хотела, чтобы в памяти ее все осталось прежним. А здесь сейчас о прежнем напоминала только поляна за околицей, дубы да акации перед выгоном.
Хозяйство сестры и матери оказалось в полном, даже образцовом порядке, но заслуга эта была не мужа Валентины, который вот уж пять лет исчез неведомо куда. Из города в дом частенько наведывался младший брат на своей машине. Он работал механиком в гараже, грозился, что как наладится фермерская жизнь, как примут закон о фермерах, он тут же с городом навеки простится. А пока приезжал на неделю-другую и день-деньской хлопотал на подворье. Но не было уже ни у Агафоновых, ни у соседей никакой мычащей и блеющей живности, поскольку просто ее уже негде было пасти – на лучших лугах отстроили санаторий, посадили вокруг него маленькие чахлые елочки, и все это хозяйство было обнесено высоким железным забором.
