Боже, никогда бы не подумала, что мой папа такой проницательный.
— И думаю, ты его не любила, — продолжает он и направляется к скамейке на краю сада.
Мы садимся.
— Понимаешь, в чем дело, — говорит он спустя какое-то время, — любовь — это действительно самое важное. Я знаю, что сейчас тебе трудно в это поверить, — он тихонько посмеивается, — но, когда я впервые увидел твою мать, тут же влюбился в нее и с тех пор не переставал любить ни на минуту. Конечно, у нас тоже были трудные времена и иногда она ужасная ворчунья, но я все еще люблю ее. Наша юношеская влюбленность переросла в другое, дружеское, более глубокое чувство. Но если в отношениях с самого начала нет любви, ничего не получится.
Он смотрит на меня и улыбается.
— Ты не любила Эда. Я сразу это понял, но не мог ничего сказать, пока ты думала, что счастлива с ним. — Он вздыхает, встает и потягивается, а потом говорит: — Хочешь, я сам все скажу матери?
Через час я сижу за кухонным столом и смотрю, как моя мать вытирает слезы.
— Что я скажу соседям? — убивается она. — Как ты могла так поступить со мной?
Я пожимаю плечами и даже не думаю отвечать.
— Знаешь, Либби, ты никогда не встретишь мужчину, который будет относиться к тебе так же, как Эд.
— Но, мам, — вздыхаю я, — я не люблю его. И никогда не полюблю.
— С каких пор это стало важно? Как я уже тебе говорила, Либби, гораздо важнее найти хорошего человека, а уж Эд-то очень хороший.
— Но вы с папой были влюблены, когда встретились.
— Пфф! — Она закатывает глаза. — Это было так давно, что я уже и не помню, но уверена, что все было именно так, как у вас с Эдом.
— Папа сказал, что как только он тебя увидел, то сразу влюбился.
Ее лицо светлеет и озаряется улыбкой. Она говорит:
— Да, в те времена на меня мужчины заглядывались.
— А еще он сказал, что вы были без ума друг от друга.
Моя мать всхлипывает.
— Он и сам был таким красавцем... в молодости.
— Вот видишь? — настаиваю я. — Эд никогда не казался мне красавцем, и я никогда не была без ума от него. Я пыталась притвориться, что все в порядке, что мне необязательно любить его, но теперь я понимаю, что хочу большего. Мне очень жаль, что Эд не станет твоим зятем, но ты должна желать мне лучшего, а он — не для меня. Прости, но это так.
Мать открывает рот и хочет что-то возразить, но вдруг случается чудо. Она, похоже, не знает, что сказать мне в ответ. Ей нечем доказать, что я не права. Впервые в жизни она готова согласиться со мной и, осознав это, совершенно лишается дара речи.
Итак, в конце беспокойного дня я отправляюсь домой в предвкушении еще более беспокойного вечера. И, может, в этом есть что-то ненормальное, но я наряжаюсь в пух и прах: надеваю джемпер цвета сливочного печенья и коричневые брюки. Мне хочется взять сумку Гуччи, но я борюсь с искушением — а вдруг он попросит вернуть ее? Очень медленно делаю макияж, тщательно растушевывая тени, чтобы выглядеть на все сто.
Задолго до назначенного часа я уже готова к выходу и для храбрости наливаю себе водки — это придаст мне решимости. Звоню Джулс для моральной поддержки.
— Все будет нормально, — уверяет она меня. — Ты должна быть сильной и помнить, что поступаешь правильно.
И вот, когда в семь тридцать раздается звонок в дверь, я шагаю к выходу и чувствую себя сильной, спокойной, собранной. Но как только открываю дверь и вижу, что Эд стоит на пороге — его лицо уже приняло жалобное, щенячье выражение, — понимаю, что это действительно будет тяжело. Тяжелее, чем что-либо из того, что мне приходилось делать в жизни.
Взглянув на него, я также понимаю, что должна это сделать. Обратного пути нет. Эти отношения не могут продолжаться больше ни минуты. Ничто не заставит меня и дальше обманывать себя и его, даже на один вечер.
Эд наклоняется и целует меня, но я отворачиваюсь, так что он лишь касается уголка моего рта, и отвожу глаза, чтобы не видеть озадаченного выражения его лица.
— Ты прекрасно выглядишь, — говорит он. — Я скучал по тебе. — Он пытается притянуть меня к себе и поцеловать.
Я отстраняюсь и беру пальто.
— Пойдем? — говорю я.
По его лицу вижу, что он в недоумении: видит — что-то не так, но не может понять, что именно.
Мы молча идем к машине, и когда я сажусь на пассажирское сиденье, то пытаюсь хорошенько запомнить все детали этого автомобиля, потому что, вполне возможно, еду на «порше» последний раз в жизни. Эд заводит мотор и все время, пока мы едем, бросает на меня встревоженные взгляды. Я, похоже, напрочь забыла, что такое искусство общения, потому что мне не приходит в голову ни одной темы для разговора.
— Бедняжка Либби, — наконец говорит Эд, когда мы останавливаемся на светофоре. — Я вижу, как ты устала. Наверное, тебя совсем на работе измучили.
Я знаю, что не должна испытывать жалость, но мне сразу же становится его жалко. А еще меня безумно раздражает, что он не видит то, что совершенно очевидно: случилось что-то плохое, и вскоре станет еще хуже.
— У меня все в порядке, — говорю я. — Правда. Мне просто надо кое о чем с тобой поговорить.
Вот оно, щенячье выражение! Так я и думала. До Эда, похоже, доходит, что дело не только во мне, что его эта перемена в моем настроении тоже касается, и всю оставшуюся дорогу молчит. Он включает музыку — опять свою вонючую оперу, — и я не выдерживаю и выключаю ее спустя какое-то время, пробормотав, что у меня болит голова.
Мы выходим из машины и направляемся к ресторану. Я постоянно чувствую на себе его взгляд — точь-в-точь щенок, которого выбросили на улицу. Мы садимся, и Эд заказывает кир, а потом смотрит на меня и ждет, пока я скажу те слова, которые ему придется выслушать, как бы он этого ни боялся.
Я не голодна и меньше всего сейчас способна думать о еде, но официант приносит меню и мне остается притворяться, что разглядываю его и восхищаюсь блюдами. Наконец заказываю зеленый салат на закуску и пенне на второе, хотя уверена, что мне не удастся заставить себя проглотить ни кусочка.
Мы сидим в напряженном молчании. Эд смотрит на меня, я смотрю на других людей в ресторане. И думаю: как они могут вести себя так, будто у них все нормально, будто они счастливы, любят друг друга, когда я собираюсь разбить вдребезги жизнь этого человека? Наконец, после многочисленных вздохов и заиканий, мне удается выдавить из себя первое предложение:
— Эд, нам нужно поговорить.
Он ничего не произносит. Застыл на месте и смотрит на меня.
Я вздыхаю и молчу еще несколько секунд, ковыряя салат на тарелке, а потом кладу нож и вилку. Затем снова беру их, вздыхаю и опять кладу.
