в коме способен слышать… и я хочу, чтобы Гай услышал меня. Мой Гай.
– Наверное, я влюбилась. В тебя. С первого дня. Но боялась, – да, это я поняла достаточно давно. Сколько бы я не сопротивлялась и не пыталась “дружить”, он всегда был моим личным мучителем. – Я… не знаю, слышишь ли ты меня, Макс… – всхлип, – я люблю тебя. Любила всегда. И всю жизнь буду жалеть, что осознала и сказала тебе это так поздно… Ма…кс… Гордость и упрямство всегда брали верх над твоей глупой дурой Кати, но я… Любила. И люблю. И буду любить… нашего с тобой малыша.
Прикрываю глаза ладонью, стирая слезы градом.
– Это сын, Макс. Врач сказал, что все хорошо, и… – запинаюсь, всхлипывая и глотая слезы, – что там растет маленький богатырь. Артемий… Максимович Гаевский, – наклоняюсь к неподвижному любимому мужчине, к его колючей щеке и прикладываю дрожащие губы, роняя горькие слезинки на его безмятежное лицо. – Наш сын вырастет и обязательно узнает, какой у него отец.
Я ощущаю ужасную слабость и понимаю, что на грани. Сил в организме совсем не осталось, и перед глазами пляшут темные круги, но я не могу отойти. Не могу отпустить его вот так… мне больно смотреть, больно стоять, больно дышать, но, возможно, это последний шанс достучаться. Возможно, он услышит? Услышит и вернется?
– Я ненавижу судьбу за то, что она с нами сделала, Макс. И себя, за глупость, за то, что отняла у нас с тобой столько времени… – прислоняюсь к горячим губам, чувствуя его ровное и абсолютно неторопливое, к сожалению, дыхание. – Я люблю тебя, родной.
Наклоняюсь и целую в щеку, зажмуриваю глаза и вдыхаю последний раз его запах, смешавшийся с больничными ароматами. Возможно, я сейчас просто свалюсь без сознания от нервного истощения, но как бы ни было это страшно, я должна попрощаться.
– Люблю…
Прислоняюсь к его лбу, всего на секунду прикрывая глаза… Даю себе маленькую секундочку, чтобы ощутить его рядом, чтобы вспомнить, сколько мы вместе прошли дней и ночей. На секунду, когда… неожиданно приборы вокруг запищали быстрее. Понеслись вместе с моим сердцем, разрывая давящую тишину палаты, а его ладонь, что я сжимала… зашевелилась. Зашевелилась и сжала, словно в тисках, мою ладошку!
– М-м-м-макс… – выдыхаю, поднимая взгляд, и встречаясь с его взглядом.
Ясным. Синим. Уставшим, но горящим дикой жаждой жизни взглядом!
– В-в-врача… – сначала шепчу пересохшими губами, не веря в то, что происходит, боясь моргнуть или шелохнуться, спугнуть такое прекрасное видение. – В-в-врача… быстро… Врача! – спадает ступор, когда я понимаю, что это не сон. Со всей силы жму по кнопке вызова медперсонала и подскакиваю с места, вылетая в коридор. – ВРАЧА! – кричу, что есть сил, и тут же залетаю обратно в палату.
Сердце готово выключить из груди, и пока медработники несутся с громким топотом по коридору, хватаю ладонь любимого мужчины, сжимая в своих ладошках и наклоняясь к нему, шепчу абсолютные глупости, глотая слезы счастья и умоляя не закрывать глаза…
Три месяца спустя
– Детка, – обхожу бунгало в поисках запропастившейся любимой, но, бросая взгляд в окно, нахожу Кати на берегу. Улыбаюсь, закатывая рукава белой рубашки, я почему-то совершенно не удивлен. У моей девчонки какая-то определенная предрасположенность к воде.
Выхожу из дома, собираясь пойти к ней, но отчего-то неожиданно замираю на пороге. Припадаю плечом к дверному косяку и смотрю, не в силах отвести взгляд. Не желая нарушить ее минутное уединение. Едва ли не первое за все три месяца, большую часть из которых мы провели в Германии, пока врачи ставили меня на ноги.
Кати.
Моя невеста. Без пяти минут жена и мать моего будущего ребенка.
Любимая.
Она была рядом двадцать четыре часа в сутки все семь дней в неделю. Даже после того, как я, плавая на грани жизни и смерти, открыл глаза и первым делом увидел ее убитый взгляд, зацепился за “эту сторону”, она не отходила ни на шаг. Смешно, но, в конце концов, дошло до того, что Стельмах убедил врача поставить в моей палате дополнительную койку и перестать бодаться с этой миниатюрной, но вредной упрямицей.
Если бы не она…
Я плохо помню и саму аварию, и тем более те две страшные недели, за которые рядом собрались все, кто был мне в этой жизни дорог. Но я отчетливо помню слова, что она мне сказала, и которые, возможно, стали той самой ниточкой, которую мне удалось поймать и не уйти. И, как бы странно это ни прозвучало, это были слова о сыне.
Артемий Максимович Гаевский. Артемий. Так она мечтала назвать сына, который меньше чем через три месяца должен увидеть этот свет. Наверное, после этих слов я понял, что не могу так просто сдаться и уйти.
Наверное, после этой аварии произошло полное обнуление. Дверь в прошлую, безответственную, развязную жизнь, закрылась, а в семейную, яркую и счастливую – открылась.
Мы прошли через многое, и ошибались оба нередко, но от этого чувства становились только сильней. Фундамент прочней, и будущее светлей.
Моя.
Даже спустя почти четыре года, прошедшие после нашей первой встречи, я все так же восхищаюсь ею, как и в первый раз. Прекрасная. Невероятная. Гордая и взрывная. Неиссякаемый фонтан эмоций и чувств, тем более сейчас, в период буйства гормонов. Мы можем по три раза за день реветь, а потом тут же смеяться до потери пульса.
Таких в своей жизни я не встречал и никогда не встречу. Она одна такая.
Кто мог подумать, что однажды потеряю голову и влюблюсь, как пацан?
Жил, плыл по течению, наслаждался своей свободой, а потом появилась она – Екатерина Алексеевна – в корне перевернувшая мою жизнь, мои принципы и ценности.
Любовь. До сих пор смешно вспоминать, но когда-то я только улыбался и игнорировал всякую возможность существования этого мифического чувства. Пока не ударило. В самое сердце.
Ее глупо ждать. А еще глупее искать, перебирая сотни вариантов и выискивая в каждой мимолетной встрече тот самый – твой – взгляд. Твою улыбку. Она приходит сама и, как правило, тогда, когда совершенно не ждешь. Только для кого-то любовь может стать благодатью, а для кого-то наказанием. Мне повезло. Я чертов счастливчик по жизни!
Предзакатное мальдивское небо сегодня хмурое, темное, словно вот-вот пойдет дождь. Завораживающая синева, которая буквально пожирает алый закат.
Кати частенько повторяет мне, что когда хмурюсь, мои глаза становятся цвета грозового неба. Не знаю. Не видел. Но ее… они
