даже хуже, чем быть одной из «остальных». Но когда она вернулась из отпуска такой счастливой, а ты сказал, что мы больше не будем встречаться… Невыносимо, когда твоя мечта сбывается у кого-то другого. И ты точно знаешь, что твоя не сбудется никогда.
Она поправила сумку на плече, вздохнула.
Мне нечего было ей ответить.
И нечем утешить.
Все, что я могу, сделает ей только хуже.
Иногда ничего не делать – сложнее всего.
– А теперь я вернусь в свою обычную жизнь, – сказала Марина. – С бутылкой вина и какой-нибудь романтической комедией. И постараюсь забыть, что принцы бывают не только в сказках. Без ежедневного напоминания это будет проще. Так что – извини, я не буду извиняться. Прощай, Кир.
Кирилл: Смерть
Здесь, у реки, можно было поставить машину почти вплотную к воде. Устроиться на капоте, уперевшись ногами в шершавый камень ограды и вскрыть первую банку пива. Еще пять ждали в сумке-холодильнике, нежно пристегнутые ремнем на пассажирском сиденье.
Ветер, дующий от воды, жестоко трепал волосы, бросая их в глаза. Пришлось отвлечься и, зажав между коленей холодную банку, собрать их снова в гульку.
Было паршиво.
Так, как давно не бывало.
Можно было справиться с этим.
Сбежать.
Сказать себе: «Это не моя проблема» и позвонить по любому из сотен номеров в телефоне, подписанных женским именем.
Устроить Юльчику обещанный уик-энд в спа.
Выгулять Танюшу на новую выставку в ЦДХ.
Купить Ирке в ЦУМе все, на что хватит ее фантазии и потом целоваться в VIP-зале кинотеатра, снятом целиком.
Закатиться на ночь к Виоле, чтобы получить поутру свой любимый комплимент – что после такого секса у нее есть силы справляться с руководством детским хосписом еще минимум полгода.
Серьезно поговорить с Никой за бутылкой вина, рассказать ей все – и понадеяться, что она скажет: «Ерунда, выбрось из головы злобствования ревнивой бабы». Она всегда подробно и на пальцах объясняла мне мотивы женщин и ни разу не ошиблась.
Но в том-то и дело, что я уже знаю – не ерунда.
Не злобствования.
И забыть об этом уже не выйдет.
Красную таблетку не выплюнуть.
Хотелось спорить.
Оправдываться.
Я же просто хотел, чтобы всем было хорошо!
Делал, что мог, чтобы в мире было больше радости.
Чтобы хотя бы рядом со мной никому не приходилось притворяться, скрывать себя настоящую, молчать, стесняться, быть такой, какой хотят видеть окружащие.
Почему этого оказалось мало?
Вынырнувшие невесть откуда полицейские были сейчас вообще не в тему. Это навязшее в зубах нагло-глумливое:
– Нарушаем? Распитие алкоголя в общественных местах, пьяное вождение…
Да, судя по тону, день у кого-то прямо удался.
– Какое вождение? – равнодушно удивился я. – Никто никуда не едет, все стоят на месте.
– Хочешь сказать, что пешком отсюда пойдешь? – заржал один из молодых и борзых ребят.
Поднял взгляд на него – не знаю, что он увидел, но глаза отвел почти сразу.
Я смял банку в руке и запустил ею в ближайшую урну. Пива больше не хотелось, поэтому я спрыгнул с капота, щелкнул сигналкой и просто пошел по набережной вдоль реки. Из-за спины слышалась тихая, вполголоса, но экспрессивная перебранка, но догонять меня никто не стал.
Идти было легче, чем оставаться на месте, бесконечно гоняя по кругу одни и те же мысли. Порывы теплого прогорклого ветра от проносящихся мимо машин обдавали пылью и мелким песком. Несколько раз пришлось протирать очки краем рубашки, но вскоре и это перестало помогать – грязь просто размазывалась, а зеленые стекла оставались мутными. Кончилось все тем, что, раздраженно дернув рукой, я ударился запястьем об ограду, и очки улетели в мутную воду Москва-реки, по дороге ударившись о ржавое кольцо, вбитое в стену и разлетевшись на десятки изумрудных осколков.
В Нескучном саду было безлюдно. Мне почему-то всегда казалось, что здесь вечная осень. Даже если дорожки аккуратно засыпаны слоем пушистого снега, даже если только-только выбирается из-под прошлогодней листвы мать-и-мачеха на склонах. Может быть, дело в солнечном свете – он здесь всегда чуть приглушенный, рассеянный, как в конце сентября, когда еще тепло, но уже чувствуется близость холодов.
Когда-то здесь были дикие заросли, сквозь которые приходилось продираться с боем, теперь – кафе, свежепокрашенные скамейки, белоснежные вазоны с яркими цветами и даже дорожки вокруг клумб посыпаны светлым песком.
Но все мои воспоминания о том, как в юности в этих краях лихо разбивали морды и сердца – они на месте. Что-то самое важное не изменилось.
Я поднялся по склону к библиотеке, рядом с которой на одной из скамеек сидела молодая мама. Мое появление ее спугнуло – она захлопнула книгу и поспешно ушла, покачивая коляску, пассажир которой проснулся и недовольно ворчал.
Ну вот…
Я не хотел никому мешать.
Усталость навалилась неожиданно, словно я не прошелся пешком пару километров, а весь день грузил песок на баржу. Легкая муть опьянения давно развеялась, оставив только жажду и вялость. Только и оставалось, что откинуть голову на край скамейки, запрокинуть голову и закрыть глаза, пережидая долгое мучительное головокружение.
Горько-сладкий ядовитый аромат сначала показался мне галлюцинацией, растворенным в тоске этого дня давним воспоминанием.
Но потом на скамейку рядом со мной подсела Смерть.
Я не заметил момента, когда она появилась, откуда вынырнула – черные волосы, светло-голубые как у младенцев глаза, длинная, до пят, разноцветная, как у цыганки юбка. Красивая, как… как смерть.
В руках у нее была подставка с двумя картонными стаканчиками.
– Тоже любишь сюда приходить? – спросил я, скосив на нее один глаз.
– Нет, в первый раз за много лет.
– Счастливое совпадение… – я ухмыльнулся, вытягивая ноги и снова откидываясь на спинку.
– Счастливое? – она подняла одну бровь и протянула мне один из стаканчиков.
Я принюхался – кофе.
