Бласа передернуло от этой пошлости, но он с удовлетворением отметил, что бокал у нее опустел: ее руки действовали автономно от разума. Он подлил ей рома. Она стала отнекиваться, и он сказал с вежливой улыбкой:
— Всем наливают одинаково, а каждый пьет, сколько захочет…
— Я и не хочу, а пью, — как бы извиняясь за то, что ее бокал так быстро опустел, призналась она. — Ты впервые на Кубе?
— У меня такое впечатление, что я уже бывал здесь, — повторил Блас почти с той же интонацией фразу, сказанную несколько дней назад Дульсе Марии.
— А я до сих пор не привыкну, — сказала она, помрачнев. — Все вспоминаю Аргентину, город Кордову, где я родилась… И все же мне кажется, что я где-то тебя видела.
Она поставила пластинку с любимым аргентинским танго. Это танго — «Adios muchachos!» («Прощайте, парни!») — было знакомо всей — Южной, Центральной и Северной — Америке!
Прощайте, парни,
полуночники шальные,
как мы шумели
в года иные,
пришла пора
с местами милыми
проститься
и заглянуть
в последний раз
в родные лица…
«Прощайся, прощайся, — зло подумал Блас. — Пошумела в года иные, вот и пришла пора с местами милыми проститься!»
— Тебе нравятся аргентинские песни? — вкрадчиво спросила она, закуривая сигарету.
— Нравятся… Но больше кубинские…
— Что в них хорошего? — Хуанита Толедо презрительно скривила губы. — Все чувства наружу!
Она стала подпевать неведомому певцу. Душещипательное танго прощания на заигранной пластинке волновало ее. У нее не было почти никакого слуха. Бласу показалось, что из ее горла вырывается противное кошачье мяуканье.
Прощайте, парни,
покидать мне вас
так горько,
да только с подлой
судьбой поспорь-ка,
навек прощаюсь я
с моей ватагой шалой,
душе усталой
утешенья нет…
«Действительно, шалая у тебя ватага, — продолжал ерничать про себя Блас. — И как ни горько тебе ее покидать, а уж придется! Будет сейчас твоей душе утешение!»
— Так о каком деле, чико, ты хотел со мной поговорить?
— Понимаете, донья Хуанита, мой друг в Мехико, он кубинец, попросил меня навестить одну могилу на кладбище «Колон» и установить на ней памятник…
А в памяти — зарницы,
видений вереницы,
прекрасные страницы
неповторимых лет,
и там моей старушке
всегда есть место,
и там моя невеста,
ее улыбки свет.
Всех краше и невинней,
прекраснее богини,
пресытившись любовью,
я отдал сердце ей,
но отнял Бог ревнивый
ее нежданно,
и слезы непрестанно
я лью по ней!..
— Кубинец? Эмигрант? — насторожилась бдительная революционерка, отхлебнув рома. — Почему он сам не приедет? Сейчас многим из гуманных соображений и в соответствии с правами человека позволяется приезжать на Кубу для общения с родственниками…
— Единственная его родственница — умершая мать. Он боится, что его не пустят к ней…
— Он «гусано»? Преступник?..
Суров Судья Всевышний,
и спорить с ним излишне.
Его законы святы,
на том я и стою,
меня Он обездолил
своею Волей,
взяв матушку на небо
и милую мою…
— Я не знаю, преступник ли он? Представьте, одна негодяйка написала на него донос, что он якобы… Ну, в общем, гнусность.
— Что он якобы кто? — Хуанита тряхнула головой, прогоняя дурман опьянения. — Говори, чико.
— Что он якобы «марикон»! Его выселили с матерью из дома, мать не вынесла позора и умерла… Вот он и хочет поставить ей памятник…
Хуанита протрезвела. Она уронила на мраморный пол пустой бокал, который со звоном разлетелся и, чуть покачиваясь в кресле, уставилась на Бласа.
Я чистыми слезами
сейчас прощаюсь с вами,
не забывайте, парни,
того, кто любит вас,
и кланяюсь я в ноги
вам на пороге
и вас благословляю
в последний раз.
— Как его зовут? — дрожащим голосом спросила Хуанита.
— Алехандро…
— Эскаланте! — вскрикнула она и хищно ощерилась. — Так пусть он приезжает! Я сделаю ему специальное приглашение! И сама его встречу в аэропорту «Хосе Марти»! Никаких проблем!
— А он уже здесь! — наливаясь злобой, тихо сказал Блас, снимая темные очки. — Я и есть Алехандро Эскаланте.
Хуанита смертельно побледнела и вжалась в кресло. Ее дрожащая рука потянулась к телефону.
Одним прыжком он достиг ее кресла и брызнул ей в лицо газом из баллончика.
Хуанита начала хватать ртом воздух, слабо замахала руками и тут же затихла. Она шевелила губами, но взгляд у нее был отсутствующий.
Зайдя со спины, Блас разжал ей челюсти и, взяв бутылку с ромом, стал вливать его ей в рот, как в воронку. Она задергалась, делая большие глотки, стала захлебываться, сипеть, пока совсем не застыла. Изо рта ее вытекала тоненькая струйка рома.
Блас обмыл на кухне бутылку, обтер ее и, вернувшись, вложил в руку Хуаните.
Завернул свой бокал в салфетку и сунул его в карман.
Вместе с осколками разбитого бокала на полу и бутылкой в руке Хуанита Толедо вполне подходила для записи в медицинском протоколе: «Смерть в результате алкогольного отравления».
Этот загородный дом, укрытый густой зарослью, стоял в совершенно пустынном месте на самом краю каньона, из которого, клубясь, поднимался туман.
— Мрачная картина! — воскликнула Марианна.
— Днем здесь прелестно, — сказал, словно оправдываясь, хозяин.
Стол был сервирован на двоих, горели свечи.
— А почему Джеймс не остался?
— У Джеймса сегодня еще много дел. Ему еще надо присмотреть за разборкой конструкций, оставшихся после бала. Завтра салон должен работать как обычно.
Дон Ласаро поблагодарил Марианну за неоценимую помощь. Он сказал, что пришлет ей вырезки из газет, — ведь на празднике были журналисты из Гуанахуато.
Дон Ласаро решил не тянуть со своим планом. Надо было действовать решительно. Эту решимость ему придала Ирма.
— Донья Марианна, конечно, вы догадываетесь, что мысль о приобретении вашего ранчо не дает мне покоя, — сказал он с деланным энтузиазмом.
— Как ни прискорбно отказывать вам, но вы, надеюсь, тоже догадываетесь, что у меня нет причин для того, чтобы расстаться с отцовским наследством.
— Вы одна владеете им? — вскользь спросил Ласаро Кирога.
