– Что вы имеете в виду, дочь моя?
– Раньше вы проводили больше времени со мною в беседах. Мы встречались чаще, – до чего же жалобный у нее оттенок голоса! – А теперь?
– Я уделяю вам столько времени, сколько требуется для вашего духовного спокойствия.
– Ах, нет, отец Реми, вовсе нет! Вы же знаете, о чем я говорю!
– Представления не имею.
Может, он и вправду не догадывался, а вот я знала. Видела раньше в ее глазах, сейчас обращенных на него, чувствовала в походке. И такая злость меня брала от этого, что я стиснула кулаки и посильнее вжалась поясницей в перила, чтобы не натворить глупостей.
Оно, конечно, в Париже нравы вольные. И клир – не исключение; о похождениях некоторых служителей Господних слагают легенды, бродячие актеры вечно потешаются на площадях. Святоши горазды поднимать юбки дамам, не стесняются и дальше зайти. В наш вольный век на многое закрывают глаза, несмотря на неодобрение великого Ришелье. Поговаривали, что кардинал сам не без греха, но о людях такой величины постоянно ходят сплетни.
Отец Реми же казался мне иным – выросший и проведший всю свою жизнь в провинции, где все обо всех знают, он привык к другим нравам, другому поведению. Он смирял свою плоть долгие годы и либо считает Париж очередным испытанием Господним, либо и вовсе должен женщин не замечать. Разве мачеха не видит, что лицо у него – каменное и стоит он недвижно, словно надгробная плита? Он не хочет ее. Он ее не возьмет.
Мачеха дернулась к отцу Реми, обняла его за шею – криво и неуверенно – и повисла на нем, будто сломанная кукла. Он стоял, по-прежнему не шевелясь, только чуть наклонил голову, почти уткнувшись носом в ее чепец.
– Дочь моя, – спросил отец Реми с невозмутимой холодностью, – что это вы делаете?
– Я хочу вас, – ее кипящий шепот еле-еле доносился до меня. – Хочу вас с первого дня, неужели вы не видите, не знаете? О, не бойтесь, никто не проведает. Мой супруг… я люблю его, а вас я хочу. Один лишь раз, Реми, один лишь раз.
От того, что она стоит к нему так близко, чувствует его запах, прижимается к нему, меня охватило бешенство. Я до боли сжимала кулаки, ногти впивались в ладони, – лишь бы не шагнуть, не закричать.
Он мог бы прочитать ей проповедь о благочестии, о том, что измена – страшный грех. Что он давал обет безбрачия и даже взглянуть на женщину с вожделением не может.
Отец Реми просто сказал:
– Нет, – и отцепил от себя мачехины руки.
Он так это произнес, что она сникла сразу, уткнула лицо в ладони, замотала головой.
Сколько простого стыда было в этом «нет»! Сколько владения собой. Отец Реми стоял, неподвижный и строгий, и будто сам Господь смотрел из его глаз на неразумную дщерь, решившуюся на прелюбодеяние.
– Простите, – всхлипнула мачеха, – простите меня, святой отец.
– Дьявол искушает нас ежесекундно, дочь моя, – произнес он. – Однако мы в силах бороться с его зовом и нечестивыми предложениями. Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его. Пойдите к себе и молитесь, вам непременно станет легче, и дьявол отступит.
– Да, отец Реми.
– «Отче наш» прочтите десять раз. И завтра придете к исповеди.
– Хорошо, отец Реми.
Он кивнул, осенил ее крестным знамением и пошел прочь, к себе в капеллу; я отступила еще дальше, чтобы он меня не заметил. Отец Реми прошел мимо, не поднимая головы, прошелестела сутана, хлопнула дверь. Мачеха осталась одна в коридоре. Она вытерла нос рукавом, как девчонка, и побрела к себе в гостиную.
Я выждала еще минуту, чтобы не попасться никому на глаза, и все-таки спустилась в кладовую, где долго перебирала травы – до того, что руки снова пропахли ромашкой.
Утром я пошла к Мишелю.
Мой маленький брат любит меня. Иногда, если я долго не прихожу, занятая своими делами и мыслями, погруженная в непокой запрещенных к чтению книг, он начинает расстраиваться и вроде бы беспричинно плакать. Тогда Эжери зовет меня – мачеху в таких случаях звать бесполезно. Она лишь накричит на слабоумного наследника, считая, что крик поможет Мишелю выбраться из дебрей, в которых его разум в очередной раз заблудился. Мишель побаивается собственную мать. Да и что он видел от нее хорошего? Она его боится и стыдится, даже старается не прикасаться лишний раз.
Детская Мишеля была на третьем этаже, подальше от других обитаемых комнат, чтобы он никому не мешал. Глупость, на мой взгляд. Мишель и так никому не мешает.
Я открыла дверь: просторная комната, мягкий ковер, свежие астры в тяжелой вазе, рассыпанные по полу сокровища – вот деревянная лошадка, вот храбрый солдат, и улыбчивая матерчатая кукла тоже тут. Эжери сидела на полу рядом с Мишелем, который что-то рассказывал ей, размахивал руками и смеялся. Няня увидела меня, поспешно вскочила и сделала реверанс.
– Идите, Эжери, позавтракайте. Я побуду с ним.
– Да, госпожа. – Она обрадовалась. – Я постараюсь вернуться поскорее.
– Можешь не торопиться, я хочу пробыть здесь все утро.
Эжери улыбнулась мне и ушла. Хорошая девушка: я сама отыскала ее, когда мне перестала нравиться предыдущая няня, слишком много времени уделявшая лакеям и слишком мало – своему подопечному. Эжери с Мишелем – большие друзья, она помогает ему идти по миру и не дает сбиться с пути. Если меня что-то и утешает при мысли о расставании с братом, так это то, что с ним останется Эжери.
Я села на пол рядом с Мишелем, поправила воротничок его рубашки и заговорила – об осени, о приключениях деревянной лошадки, об отце. Не знаю, всегда ли понимает Мишель то, что я говорю, – временами в его глазах проскальзывают вполне осмысленные вспышки, он способен вести диалог, пусть и на своем уровне. Мне кажется, чем больше с ним говорить, тем лучше ему становится.
Дневной свет заливал комнату серостью, плевалось искрами полено в камине, а деревянная лошадка скакала по зеленым полям Бургундии навстречу приключениям. Тихий стук прервал мой рассказ, я сказала «войдите» и с удивлением увидела отца Реми. Вставать не стала: Мишель удобно устроился на моих юбках и размахивал лошадкой.
– Дочь моя, – сказал отец Реми, с которым мы виделись недавно за завтраком, – я вас искал.
– Вот и отыскали, святой отец.
– Да, верно. Не помешаю вам?
– Что вы. Мишель рад обществу.
Отец Реми прикрыл дверь и подошел к нам; я думала, он сядет в кресло, но он опустился на ковер рядом со мною, привычно встав на колени. Священники так часами умеют стоять.
– Здравствуй, Мишель, – серьезно сказал отец Реми моему брату, – ты не был сегодня за завтраком. Почему?
– У! – сказал Мишель и протянул ему свою лошадку.
– Утром он беспокоился, и в таких случаях Эжери его не приводит, – объяснила я. – А сейчас все хорошо, так что обедать Мишель будет с нами. Правда, дорогой?
– Ага! – подтвердил брат. Отец Реми вежливо погладил лошадку по деревянной гриве и возвратил владельцу.
– Я вижу, вы с ним много времени проводите.
– Я его люблю. Иногда мне кажется, что Мишель – самый искренний человек в этом доме. Да так оно и есть.
Священник хмыкнул:
– Вот как?
– Все мы таскаем с собою тайны, прячем в себе горечь, ненависть, любовь, сомнения, только вам на исповеди рассказываем, а Мишелю исповедь не нужна. Он сам – исповедь простой жизни, лишенной греха, только первородный на нем и лежит. Немногие из нас могут похвастаться подобной чистотой, не правда ли, отец Реми?
Его лицо дернулось.
– Верно.
– Так зачем вы меня искали?
– Хотел побеседовать о вашей свадьбе. Не желаете отменить?
У меня глупо приоткрылся рот, и выглядела я в тот момент, полагаю, не лучшим образом.
– С чего бы?
– Все эти знаки, ниспосланные нам. Они неспроста. Ваше свадебное платье погибло, ваш жених получил на ужин скорпиона, не думаете ли вы, что это предзнаменование, призванное оградить вас от ошибки?
– Вы считаете, что мое желание выйти за виконта де Мальмера – ошибка? – медленно произнесла я.
– Да. Вполне возможно. Я почти уверен в этом.
Я широко улыбнулась.
– Ничего вы не поняли, отец Реми.
И так как он молчал, но явно ждал, что я продолжу, я продолжила:
– Виконт – моя путеводная звезда. Я с юности мечтала стать его супругой. Вы понимаете, что значит страсть, что значит притяжение, отец Реми? Ах нет, вы можете не понимать, вы же священник. Свадьба с виконтом – самое главное событие в моей жизни, благословение свыше, если хотите. И вы желаете убедить меня, что я должна отказаться от этого из-за крови и скорпионов? Да я годами ждала. Такие мелочи меня не остановят.
– Хм, – сказал священник и потер свою пробивающуюся щетину.
Он выглядел задумчивым и рассеянным. Не знаю, насколько он меня старше, вдвое где-то, но вид у него был такой, будто за свою долгую жизнь он ни с чем подобным не сталкивался. Что, в общем, понятно: исповедовать крестьян – дело совершенно другое.
