– Элис! Да ты беременна, – сказала она. – Поздравляю! Есть хочешь? – Она протянула мне коробку с шоколадными мини-кексами “Литтл Дебби”.
– Как ты узнала? У меня всего двенадцать недель. Еще ничего не заметно.
– Твой нос. Он опух.
– Да? – спросила я, ощупывая нос.
– Не сильно. Самую капельку. Случается почти со всеми, но многие не замечают, потому что мембраны набухают в течение беременности, но не все одновременно.
– Вот что, я буду очень признательна, если ты никому не…
Приторно-сладкий запах из открытой коробки с кексами достиг моих ноздрей, и я поспешила зажать рот.
– В холл, а потом направо, – деловито проинструктировала меня Банни, и я понеслась в туалет.
Те недели репетиций были очень напряженными. День за днем я сидела рядом с Банни в полутемном театре, выслушивая ее наставления. Вначале большая часть ее предложений сводилась к тому, что я должна избегать клише. “Я просто этому не верю, Элис, – часто говорила она о какой-то сцене. – В реальной жизни люди так не говорят”. Когда начались репетиции, она стала жестче и настойчивее, потому что для нее было очевидно, что что-то все равно не так. Она заставляла меня искать нюансы и оттенки, которых, по ее мнению, недоставало героям. Но я не соглашалась. Мне казалось, что я уже достигла нужной глубины – Банни просто ее еще не видит.
За неделю до премьеры уволился ведущий актер. Первая репетиция в костюмах обернулась катастрофой. Вторая была лишь немногим лучше и, наконец, едва ли не в последний момент я вдруг увидела “Барменшу” глазами Банни и ужаснулась. Она была права. Пьеса была карикатурной. Гладкая сверкающая поверхность, под которой не скрывалось почти ничего. Все равно что занавес без сцены.
Но было уже поздно что-либо менять. Я должна была пустить пьесу в свободное плавание. Она или поймает попутный ветер, или пойдет ко дну.
Премьера прошла хорошо. Театр был полон. Я молилась, чтобы каким-нибудь чудом в этот вечер все сошлось и, судя по энтузиазму публики, так и случилось. Уильям все время был рядом. У меня уже торчал маленький животик, который пробудил в нем инстинкт защитника; его рука постоянно лежала у меня на талии. На следующее утро вышла восторженная рецензия в “Портланд пресс геральд”. Вся труппа на радостях отправилась развлекаться на судне для ловли омаров. Некоторые напились. Других (меня) тошнило. Никто из нас не подозревал, что это был единственный светлый момент в жизни “Барменши”, но разве кто-нибудь когда-нибудь думает, что волшебство может закончиться, когда оно только начинается?
Я не хочу сказать, что Уильям радовался, что пьеса провалилась, но он был счастлив, что я дома и готовлюсь к появлению на свет ребенка. Он не опустился до “я тебе говорил”, но всякий раз, когда Банни пересылала мне очередную рецензию (а она не из тех режиссеров, кто игнорирует рецензии, наоборот, ее принцип – “получаешь достаточно плохих рецензий – вырабатываешь иммунитет”), на его лице появлялось мрачное выражение, в котором мне виделось лишь одно: замешательство. Каким-то образом мой публичный провал стал его провалом. Ему не пришлось советовать мне больше не писать пьес; я и сама пришла к такому решению. Я убедила себя, что беременность можно сравнить с пьесой в трех актах: начало, середина и конец. По сути, я сама была живой пьесой, и на тот момент мне этого было достаточно.
65. Я знаю, что “сосед” – запретное слово, но вот какая мысль: что, если состояние “соседей по комнате” – естественное положение дел для середины супружеской жизни? Что, если так и должно быть? Если это един ственное, кем мы можем быть, пока проходим долгий изнурительный путь воспитания детей, попыток отложить деньги на старость, осознания и принятия того, что уже не существует такой вещи, как “жить на пенсию”, и работать нам придется до самой смерти.
66. Пятнадцать минут назад.
– Ох, до чего вкусно, – говорит Кэролайн.
– Первое место, – подтверждает Уильям. – Так и задумано, чтобы это отдавало землей? – спрашиваю я, изучая свой коктейль из йогурта и фруктов.
– Ох, Элис, – говорит Кэролайн. – Любишь ты говорить правду в глаза.
– Ты хочешь сказать, что она ничего не фильтрует, – говорит Уильям.
– Тебе и вправду нужно с нами бегать, – говорит Кэролайн.
– Да, почему ты с нами не бегаешь? – абсолютно неискренним тоном спрашивает Уильям.
– Потому что кто-то должен работать, – отвечаю я.
– Вот видишь, ничего не фильтрует, – говорит Уильям.
– О’кей, ладно, мне надо принять душ и собраться. У меня сегодня повторное собеседование в “Ти-Пи”. Правда, на должность стажера, но хотя бы шанс зацепиться, – говорит Кэролайн.
– Подожди, что такое “Ти-Пи”? – спрашиваю я.
– Микрофинансирование. Элис, это потрясающая компания. Они на рынке всего около года, но уже предоставили женщинам в странах третьего мира кредитов на двести миллионов долларов.
– Ты сказала Банни, что идешь на повторное собеседование? Она, наверное, в восторге?
– Я не сказала Банни. И поверь, она отнюдь не была бы в восторге, – говорит Кэролайн. – Она считает, что я плюю на свой диплом по информатике. Вот если бы это был Пэй-Пал, или Фейсбук, или Гугл, Банни бы прыгала от радости.
– Как-то это не похоже на твою маму.
Кэролайн пожимает плечами.
– Тем не менее это и есть моя мама. Просто та сторона ее характера, с которой мало кто знаком. Все, я убегаю. – Она бросает в рот одну клубнику и покидает кухню.
– Что ж, она молодец. Все время что-то ищет, суетится.
– Намек на то, что я не ищу? – говорит Уильям. – У меня было десять собеседований. Я просто об этом не говорю.
– У тебя было десять собеседований?
– Да, и никто мне не перезвонил.
– Ох – Уильям, боже, десять собеседований? Почему же ты мне ничего не сказал? Я могла тебе помочь. Это невыносимо. С ума можно сойти. Ты же не один. Позволь мне помочь. Я могу помочь. Пожалуйста .
– Мне не в чем помогать.
– Ну хорошо, дай мне тебя поддержать. Быть твоим тылом. Я отлично умею сочувствовать. У меня это очень хорошо…
Он меня останавливает:
– Элис, мне не нужно сочувствие. Мне нужен план. И мне нужно, чтобы ты оставила меня в покое, пока я над ним работаю. Я сам во всем разберусь. Как и всегда.
Я ополаскиваю стакан под краном.
– Хорошо, – медленно произношу я. – Вот мой план. Я написала письмо в Ассоциацию родителей с просьбой с осени перевести меня на полную ставку. Шесть пьес в каждом полугодии – как раз так и будет.
– Ты хочешь перейти на полную ставку? – спрашивает Уильям.
– Я хочу, чтобы мы смогли отправить детей в колледж.
Уильям скрещивает руки на груди.
– Кэролайн права. Тебе нужно опять начать бегать. Это пойдет тебе на пользу.
– По-моему, вы с Кэролайн отлично ладите.
– Я бы предпочел бегать с тобой, – говорит он.
Он врет. Интересно, бегает ли Исследователь-101?
– Что? – спрашивает Уильям.
– Что ты имеешь в виду – “что”?
– У тебя такое странное выражение лица.
Я ставлю стакан в посудомоечную машину и захлопываю дверцу.
– Выражение, с которым оставляю тебя в покое, чтобы ты мог во всем разобраться.
“Гуси Калифорнии, мы незабываемы. Гусята, гусыни и гусаки. Белые перья, ах какие мягкие, так и хочется нас приласкать! Га-га-га, гуси-гусаки. Га-га-га, гуси-гусаки”.
Гусыни и гусаки. Хочется нас приласкать? О чем я только думала? Я стою за сценой школы Кентвуд и ругаю себя за идею сделать пародию на клип California Girls Кэти Перри в исполнении Гусей заключительным номером “Паутины Шарлотты”. Сиреневые парики, которые я раздобыла в костюмерном магазинчике, придают гусям какой-то непристойный вид (так же, как их подпрыгивание и похлопывание по бокам). Судя по ревнивому выражению лиц Уилбура, Шарлотты и остальных героев, я, очевидно, слишком далеко зашла в стараниях как-то компенсировать Гусям отсутствие реплик. А ведь идея казалась совершенно блестящей в три часа утра, когда я от нечего делать залезла на Ютуб и убедила себя, что обнаженная Кэти Перри в белом облаке, прикрывающем только задницу, – воплощенный манифест постпостфеминизма. Я начинаю придумывать предлоги, которые позволили бы мне сбежать, не дожидаясь окончания спектакля. Почему-то все они так или иначе связаны с зубами. Я ела карамель, и у меня слетела коронка. Я ела бублик, и острая корочка впилась мне в десну.
Я слышу, как родители восклицают и перешептываются, пока Гуси завершают свой номер: выстроившись в ряд и сцепившись наподобие танцовщиц мюзик-холла, они посылают в зал воздушные поцелуи. Они заканчивают петь, напоследок нахально покрутив попками. Жидкие аплодисменты, и Гуси убегают со сцены. Господи Иисусе… Мама-наседка была права: я слишком долго этим занимаюсь. Я вижу мальчика, который играл Уилбура, с букетом гвоздик. Спустя мгновение меня выталкивают на сцену, и букет оказывается у меня в руках. Я поворачиваюсь к зрителям: лица почти у всех разочарованные, за исключением трех – мам Гусей, одна из которых – сияющая миссис Норман. Похоже, она простила мне обвинение в употреблении марихуаны.
