Я редко кого жалею. Сочувствия мне не жалко, я раздаю его направо и налево. А вот моей жалости достойны только те, кому я искренне сопереживаю.
Мэри-Джейн я жалею.
– Мне, что, надо сказать «я же тебе говорила»? – спрашиваю я.
Она мотает головой.
– Нет. Я и так знаю, что ты была права. И понимаю, что вела себя глупо. Просто мне хотелось верить, что такой парень, как он, заинтересовался такой невзрачной девушкой, как я. Мне так сильно хотелось, чтобы это было правдой, что я предала нашу с тобой дружбу.
– Мы не друзья, Эм-Джи. – Я знаю, что это жестко, но мои датчики тактичности сломались вместе с сердцем, поэтому я не считаю нужным ни смягчать тон, ни выбирать слова. – Я никогда бы так не поступила с подругой. Тем более из-за парня.
– Прошу тебя… – Ее голос дрожит. – Неужели нельзя начать сначала? Я искренне сожалею.
– Знаю, что сожалеешь. – Я грустно улыбаюсь. – Со временем я смогу общаться с тобой, не вспоминая об этой дерьмовой истории, возможно, я даже смогу доверять тебе. Но пока я к этому не готова.
– Поняла, – тихо произносит она.
– Мне действительно надо найти Дже. – Я выдавливаю из себя еще одну улыбку. – Уверена, Кэсс великолепно исполнит твою песню. Пусть он и подонок, но он хороший вокалист.
Я спешу прочь, прежде чем она смогла что-то ответить.
Я нахожу Дже, и мы слоняемся за сценой в ожидании выступления. После нескольких недель непрерывных репетиций мы с ним подружились, хотя Дже, как всегда, застенчив и все так же боится собственной тени. Но он еще на первом курсе, и я надеюсь, что со временем вылезет из своей раковины, когда адаптируется к жизни в колледже.
Первый и второй курсы выступают первыми. Мы с Дже стоим в правой кулисе, глядя, как исполнители один за другим выходят на сцену. Но мне трудно сконцентрироваться на том, что я слышу и вижу.
Сегодня я не в настроении петь. Я думаю только о Гаррете, о муке, отразившейся в его взгляде, когда я порвала с ним, о том, как поникли его плечи, когда он уходил.
Я вынуждена напоминать себе, что это сделано ради него, ради того, чтобы он остался в Брайаре и играл в хоккей, не беспокоясь о деньгах. Если бы я рассказала об угрозах его папаши, он предпочел бы наши отношения своему будущему, но я, черт побери, не хочу, чтобы он шел работать на полный день. Я хочу, чтобы он стал профессионалом и всем показал, насколько он талантлив. Доказал миру, что он играет в хоккей не потому, что у него такой знаменитый отец, а потому, что он сам всего добился.
Я хочу, чтобы он был счастлив.
Даже если для этого несчастной должна стать я.
После выступления последнего второкурсника объявляется небольшой перерыв, и за кулисами опять начинается суета. Нас с Дже буквально сшибает с ног поток студентов в мантиях, устремившихся на сцену. Я догадываюсь, что это хор Кэсса.
– А ведь среди них могли быть и мы. – Я улыбаюсь Дже, глядя, как хор занимает места на темной сцене. – Армия миньонов Кэсса.
Дже робко улыбается.
– Думаю, мы увернулись от пули.
– И я так думаю.
Начинается следующий этап конкурса, и теперь я концентрирую все свое внимание на чуде из чудес и украшении сцены – на Кэссиди Доноване. Когда пианист играет вступление к песне Эм-Джи, меня охватывает зависть. Черт, до чего же песня хороша. Я закусываю губу, понимая, что моя простенькая баллада проигрывает прекрасному сочинению Мэри-Джейн.
Я не вру: Кэсс поет великолепно. Каждая нота, каждая пауза – все сплошное совершенство. Выглядит он замечательно, поет еще лучше, и когда вступает хор, песня начинает звучать совершенно по-новому.
Не хватает только одного: эмоций. Когда Эм-Джи впервые наиграла мне эту песню, я ее почувствовала. Я почувствовала связь мелодии со стихами и ту боль, что отражена в них. Сегодня я не чувствую ничего, хотя мне трудно понять почему: то ли Кэссу не удалось передать эмоции, то ли разрыв с Гарретом лишил меня способности вообще что-либо чувствовать.
Однако через полчаса, сев за рояль, я понимаю, что способность чувствовать никуда не делась. Когда над сценой плывут завораживающие звуки виолончели Дже, во мне будто прорывает дамбу. Гаррет – это первый человек, которому я спела эту песню, когда она была еще сырой и шероховатой. И именно он был свидетелем того, как я ее репетировала, оттачивала и совершенствовала.
Я начинаю петь и пою для Гаррета и тут же переношусь в мир покоя, в свой маленький защищенный мир, полный счастья, в котором не случается ничего плохого. Где девочек не насилуют, где отношения легки и просты, где люди не расстаются под нажимом жестоких подонков. Мои пальцы подрагивают над клавишами, и в каждом моем вздохе, в каждом звуке слышится, как печалится мое сердце.
Я замолкаю, и воцаряется гробовая тишина.
А потом зал взрывается овациями.
Я встаю, да и то только потому, что Дже подходит ко мне и заставляет встать. Мы кланяемся. Меня слепит софит, гром аплодисментов оглушает. Я знаю, что Элли, Стелла и Мег где-то в зале, наверняка кричат во все горло, но их лиц я не вижу. Хотя фильмы и телешоу пытаются убедить всех в обратном, на самом деле невозможно установить зрительный контакт с кем-то в зале, когда тебе в лицо светит софит.
Мы с Дже покидаем сцену и уходим за кулисы. Неожиданно я оказываюсь в чьих-то медвежьих объятиях. Это Декстер, он поздравляет меня, и у него на лице улыбка от уха до уха.
– Пусть это будут слезы счастья! – говорит он.
Я прикасаюсь к своим щекам и чувствую, что они мокрые. А я и не поняла, что плачу.
– Это было потрясающе, – слышу я голос и, повернувшись, вижу идущую ко мне Фиону. Она тоже обнимает меня. – От вашего исполнения, Ханна, просто захватывает дух. Лучшее исполнение конкурса.
К сожалению, ее слова не избавляют меня от щемящей боли в груди. Я киваю и говорю:
– Извините, мне нужно в дамскую комнату.
Я ухожу, и Декс, Фиона и Дже ошарашенно смотрят мне вслед, но мне плевать. К черту дамскую комнату. И к черту конкурс. Не буду я смотреть выступления старшекурсников. Не хочу ждать церемонии награждения. Хочу убраться отсюда поскорее, найти укромное местечко и поплакать вволю.
Я почти бегу к выходу, стуча каблучками серебристых «балеток» по паркету.
В пяти футах от двери я врезаюсь в твердую мужскую грудь.
Я поднимаю голову и вижу серые глаза, и через секунду до меня доходит, что я смотрю на Гаррета.
Мы оба молчим. На нем черные брюки и голубая рубашка, красиво подчеркивающая ширину плеч. Его лицо выражает причудливую смесь радостного удивления и безграничной печали.
– Привет, – тихо говорит он.
В моей душе поднимается ликование, и я вынуждена напомнить себе, что встреча отнюдь не счастливая, что мы все еще в разрыве.
– Привет.
– Ты была… великолепна. – В серых глазах на мгновение появляется блеск. – Неподражаема.
– Ты слушал в зале? – шепчу я.
– А как же иначе, черт побери? – После паузы он совсем другим тоном напряженно спрашивает: – И сколько?
Я озадачена.
– Чего сколько?
– Сколько у тебя было свиданий за эту неделю?
Я не скрываю своего изумления.
– Нисколько, – ляпаю я не думая.
И сразу жалею об этом, потому что его глаза блестят и он скептически смотрит на меня.
– Ага, как же.
– Гаррет…
– Уэллси, дело вот в чем, – перебивает он. – У меня было целых семь дней, чтобы подумать над нашим разрывом. В первый вечер я наклюкался. По-настоящему надрался.
Меня охватывает паника, потому что я вдруг понимаю, что он мог по пьяной лавочке переспать с какой-нибудь девицей, а мысль об этом просто убивает.
Однако его следующие слова немного успокаивают меня:
– Потом я протрезвел и поумнел, и решил с толком использовать свое время. Так что… у меня было семь полных дней, чтобы проанализировать и переосмыслить то, что случилось между нами, препарировать то, что пошло не так, обдумать каждое твое слово, сказанное в тот вечер… – Он склоняет голову набок. – Хочешь знать, к какому заключению я пришел?
Я страшусь того, что могу услышать.
Я не отвечаю, и он улыбается.
– Мое заключение состоит в том, что ты мне наврала. Не знаю почему, но я твердо намерен это выяснить.
– Я не врала, – вру я. – Для меня все было слишком быстро. И я действительно хочу встречаться с другими.
– Гм. Серьезно?
Я отвечаю как можно более уверенно:
– Серьезно.
Гаррет замирает на мгновение. Затем он ласково гладит меня по щеке, опускает руку и говорит:
– Поверю, когда увижу своими глазами.
Ханна
Казалось, рождественские каникулы так никогда и не наступят. Я сажусь в самолет до Филадельфии в жутком виде: на мне заношенная толстовка, волосы спутаны, на лице прыщи, появившиеся из-за стресса. После конкурса я виделась с Гарретом трижды. Один раз в «Кофе-Хат», потом на площади и в третий раз перед лекцией по этике, в коридоре, когда забирала свою работу. Все три раза он спрашивал, со сколькими парнями я встретилась после нашего разрыва.
