Евгений Тарле - Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг (1769-1774)

Прежде всего следует заметить, что к 1769 г. международная обстановка для России сложилась благоприятно, и Екатерина сумела извлечь из этой дипломатической обстановки максимальную выгоду.

Некоторые современники говорили о русской императрице, что секрет ее вечных успехов - уменье «разыгрывать» одну державу против другой. В данном случае ей удалось «разыграть» и выиграть свою сложную игру на вражде между Англией и Францией.

Угрожающим врагом была Франция, и именно поэтому главную роль в защите русского флота на его опасном пути взяла на себя Англия.

Французское правительство, руководимое Шуазелем, носилось в 1769 и 1770 гг. с мыслью выслать большой флот в восточную часть Средиземного моря и потопить эскадру Алексея Орлова. Испания согласна была в этом предприятии всецело помогать своей союзнице Франции.

Но Англия решительно этому воспротивилась. Из двух зол британский кабинет предпочел меньшее. Франция с ее реваншистскими намерениями относительно отвоевания Канады, с ее тенденциями воскресить в Индии агрессивную антибританскую политику Дюплэ казалась англичанам в этот момент опаснее, чем Россия. Да и левантийская торговля была гораздо больше в руках французов, чем в руках англичан. При этом русские вовсе не были торговыми конкурентами Англии ни в Турции, ни в Европе, и нигде вообще, а, напротив, очень выгодными для англичан поставщиками превосходного корабельного леса, пеньки, льняной пряжи, смолы и других видов сырья. Французы же, в частности марсельцы, сбывали в Турцию и во все подвластные ей страны при помощи своего громадного торгового флота многие из тех именно товаров, которые хотела бы туда сбывать Англия. Здесь совершенно необходимо напомнить, что Екатерина уже задолго до экспедиции в Архипелаг имела все основания рассчитывать на Англию.

Нечего удивляться тому, что к неприятнейшей для себя неожиданности граф Шуазель получил довольно решительное предупреждение от британского кабинета, что Англия не потерпит франко-испанского нападения на русскую эскадру. Могучую поддержку этой «русофильской» политике оказывал всегда Вильям Питт Старший (граф Чэтем).

Он очень долго держался плана образования крепко сплоченного союза из России, Пруссии и Англии, направленного против франко-испанского соглашения. Совершенно ошибочное представление укрепилось с легкой руки С. М. Соловьева в русской историографии и даже в учебной литературе, вроде университетских курсов, будто «северная система» родилась в голове русского посланника в Копенгагене барона Корфа, а затем эта система понравилась Панину, и он «усыновил себе» ее по смерти Корфа1. Словом, выходит так, что Россия выдвинула проект такого союза. Это повторяет, с прямой ссылкой на Соловьева, и Н. Д. Чечулин в своей диссертации2. Правда, Чечулин оговаривается: «Мысль о необходимости обезопасить себя союзами ввиду возможности агрессивных предприятий трех католических держав, связанных между собой договорами… вовсе не есть увлечение или фантазия, какой поддался только Панин; эта же мысль возникала и в Англии, и в Пруссии». Но эта оговорка Чечулина именно и доказывает, что он стоит все же на ложном пути в анализе вопроса о «северной системе». Вопрос об этом союзе Англии, России и Пруссии не только не был. «увлечением или фантазией Панина», но вовсе не Панин был тут и инициатором. Эта мысль впервые появилась только в Англии и возникла . еще до того, как окончилась Семилетняя война и как только Шуазель стал усиленно работать над привлечением Австрии к соглашению обоих Бурбонскнх домов - Франции и Испании.

Граф Чэтем пропагандировал эту мысль еще задолго до воцарения Екатерины, и его огромное влияние не только в Англии, но и во всей Европе было направлено именно на создание северного союза, который мог бы подорвать значение версальского двора. При этом Дания непременно должна была рано или поздно примкнуть к этому союзу трех великих держав: при своем положении на континенте, и особенно при обладании береговой полосой у Скагеррака и Каттегата, Дания должна была играть существеннейшую роль прямой морской связи между Англией, Пруссией и Россией при всяком предприятии этого будущего союза против Швеции, где влияние Франции было так сильно. Что же мудреного, если именно в Дании агитация графа Чэтема и сторонников его программы должна была сказываться особенно сильно и иметь много приверженцев. Союз с Англией, Пруссией и Россией, если бы они приняли в свою среду Данию, мог бы принести маленькой державе очень значительные выгоды, обеспечивая ее от всегда почти враждебных ей ганзейских городов и от Швеции. Немудрено, что эта английская мысль так быстро привилась в Копенгагене, и там же проникла в не очень мудрящую голову барона Корфа, который и переправил эту идею в Петербург в качестве собственного открытия: «…нельзя ли на севере составить знатный и сильный союз держав против Бурбонского союза?» и т. д. Мы видим, что даже и формулировка у него не русская, а английская: «бурбонский союз». Панин действительно ухватился за эту комбинацию. Но полной реализации этой мысли об англо-русском общем соглашении не произошло именно потому, что в России ухватился за нее больше всего только Никита Иванович, а императрица разглядела в этом «знатном союзе» одновременно с Англией и с Пруссией нечто такое, что сулило России в будущем весьма «знатные» неприятности и опасности.

В самом деле, чего желали граф Чэтем и его парламентские друзья и в 1763, и в 1764, и в 1765, и наконец, в 1766 г., когда они развили особенную энергию в работе по реализации этой «северной системы»? О чем хлопотал находившийся под влиянием Чэтема кабинет, особенно лорд Сэндвич, статс-секретарь иностранных дел? Чего домогался лорд Бокингэм, английский посол в Петербурге? И в эти первые годы царствования Екатерины и дальше, в течение всей первой турецкой войны 1768 - 1774 гг., руководители английской политики, как бы они ни назывались, стремились к одной главной цели, сравнительно с которой все прочие их домогательства являлись второстепенными. Им нужно было втравить поскорее Россию в войну с Францией. За это они даже готовы были подарить России остров Минорку с захваченным ими Порт Магоном, чтобы дать русскому флоту нужную стоянку на Средиземном море, заманить в это море на постоянное пребывание русский флот и вообще обеспечить прочно и надолго дипломатическую и военную помощь англичанам со стороны Екатерины уже не только против Франции, с которой Екатерина ссорилась из-за польских и турецких дел, но и против Испании, с которой Россия никогда не ссорилась и не имела ни малейших мотивов к ссоре.

Эта установка британской дипломатии сразу же стала ясна императрице, - и посол Бокингэм очень скоро учуял, что «величавая, любезная, умная светская дама» (как ее именовали англичане в дипломатической переписке, когда не хотели называть по имени) поворачивает, куда нужно, важного, сановитого, принципиального, тугого графа Панина без всякого труда и притом с такой быстротой, что нельзя угнаться и вовремя обернуться; и уже преемник Бокингэма, новый посол Джордж Макартни, представивший свои аккредитивные грамоты Екатерине в октябре 1764 г., нашел, к полному своему неудовольствию, что эта «светская дама» более «умна». чем «любезна», когда разговаривает о политических делах.

Но все-таки вплоть до конца турецкой войны (1768 -1774 гг.) Екатерина держала себя так, чтобы не лишать британский кабинет надежд на будущее использование «северной системы» в английских, а не только в русских интересах. Слишком для нее драгоценна была в эти критические годы английская помощь.

Здесь не место говорить о тех общих причинах, которые в течение всего XVIII столетия вызывали упорную и активную борьбу французской дипломатии против русской экспансии. Заметим лишь, что, в частности, французские купцы и промышленники смотрели на русское продвижение к Черному морю и на всякие угрозы турецким владениям, как на прямую и серьезную опасность для экономических интересов Франции.

Если взять «нормальный», мирный год между двумя русско-турецкими войнами (1783), то, как считало французское правительство, в среднем все европейские державы ведут с Турцией торговлю (как импортную. так и экспортную) на общую сумму в 110 миллионов ливров в год; из них на долю французской торговли приходится 60 миллионов ливров, а на все остальные страны, вместе взятые, 50 миллионов.

Не только в полной гибели Турции, но даже в утрате его тех или иных земель французы во второй половине XVIII века видели огромный для себя экономический вред и подрыв своего политического престижа.

Как давно уже выяснено во французской историографии, внешнюю политику королевства вели две параллельно действующие силы: официальный министр герцог Шуазель и лично король Людовик XV, действовавший через своего постоянного верного клеврета графа де Бройля.