Идеология национал-большевизма - Михаил Самуилович Агурский

С волнением предлагаю я эту книгу, опасаясь, что она может вызвать горячие споры. Слишком уж много щепетильных вопросов в ней затронуто. Я замахнулся на много мифов советской истории, я не стеснялся порой говорить неприятные вещи, но не ставил себе других задач, кроме объективного изучения истины.

Не следует искать виноватых и невиновных в истории. Легко подсчитывать ошибки, когда битва уже закончена. И после нас найдутся учетчики, которые, пожалуй, станут собирать на нас материалы к Страшному суду. Надо пытаться понять действия всех, кто бы они ни были: кадеты, эсеры, левые, коммунисты, сектанты. Большевистская революция — это гигантская человеческая трагедия, изучение которой будет продолжаться еще долго.

В книге есть и «герои». Это, прежде всего профессор Николай Устрялов. Я испытываю чувство глубокого уважения к этому выдающемуся мыслителю за его прозорливость, интеллектуальное мужество, но вместе с тем многие его взгляды внушают мне отвращение, и, прежде всего апофеоз тоталитаризма. Устрялов сыграл выдающуюся роль в советской истории, и я не сомневаюсь, что со временем он займет в оной надлежащее место и признание. Я хорошо понимаю, как им можно злоупотреблять, и очень не хотел бы, чтобы он превратился в знамя неофашизма или во что-либо в этом роде. Меня глубоко также интересует личность Исая Лежнева, этого также еще почти неизвестного, крупного «героя» советской истории. И он, несомненно, станет предметом горячих и злых споров. Мне не до конца понятен другой сфинкс советской истории — нарком Анатолий Луначарский.

Его считают поверхностным болтуном, графоманом, но не мешало бы поглубже взглянуть на этого человека. Я полностью отвергаю миф о Бухарине как об умнейшем «русском» человеке и позволю себе считать его «дураком» советской истории, притом злейшим врагом всего русского. Роль Троцкого намного сложнее, чем ее себе представляют, не говоря уже о роли Сталина.

Естественно, я подвергался различным влияниям в ходе своей работы. В окончательном формировании моей концепции сыграла важную роль работа проф. Гершома Шолема (Иерусалим) о еврейском мистицизме, послужившая мне эталоном при обсуждении роли русского мистицизма в национал-большевизме. Но при обсуждении эсхатологии я придерживался классификации Иоанна Мейендорфа. Мне оказались близкими многие положения книги о социализме моего соавтора по сборнику «Из-под глыб» Игоря Шафаревича, а также многие общие взгляды на советское общество Александра Зиновьева.

Работа над книгой была трудной, но увлекательной. Пришлось разыскивать материалы по всему миру. Я начал ее в Москве, но никогда бы не смог ее там закончить из-за принципиального отсутствия многих важных материалов; вместе с тем нехватка материалов, свободно доступных в СССР, осложнила мне работу. Я искал нужные материалы в Иерусалиме, Тель-Авиве, Париже, Мюнхене, Лондоне, Нью-Йорке, Вашингтоне, Энн-Арборе, Милане и даже в маленьком израильском поселении Биньямине.

В выработке концептуальной части работы, в ее обсуждении приняли участие многие люди, кому я глубоко благодарен. Это проф. Яков Тальмон (Иерусалим), д-р Ионатан Френкель (Иерусалим), покойный проф. Жорж Хопт (Париж), проф. Роберт Таккер (Принстон), проф. Ален Безансон (Париж), проф. Леонард Шапиро (Лондон), проф. Питер Реддовей (Лондон), проф. Михаил Геллер (Париж), проф. Никита Струве (Париж), Александр Исаевич Солженицын, иеромонах Иоанн Хризостом (Нидералтайх), проф. Мишель Окутюрье (Париж), проф. Фредерик Баргхорн (Нью-Хэйвен), д-р Мордехай Альтшулер (Иерусалим), проф. Шмуэль Этингер (Иерусалим), д-р Лазарь Флейшман (Иерусалим), проф. Дмитрий Сегал (Иерусалим), Елена Толстая-Сегал (Иерусалим), проф. Исраэль Гецлер (Иерусалим), д-р Зеев Кац (Иерусалим).

При всем несогласии с Роем Медведевым выношу ему благодарность за полезную дискуссию о сталинизме. Я глубоко благодарен проф. Грегори Гроссману (Беркли) за ценные материалы, присланные мне, а также секретарю Общества евреев, выходцев из Китая, Михаилу Кляверу (Тель-Авив), лично знавшему Устрялова в Харбине, за сообщенные им сведения. Кстати, все, кто лично знал Устрялова или же учился у него, как, например, проф. Евсей Домар (Бостон), Елена Александровна Якобсон (Вашингтон), Балла Ольмерт (Биньямина), единодушно говорят об Устрялове как о человеке в высшей степени достойном.

Я выношу глубокую признательность Галине Келлерман за всестороннюю помощь, оказанную ею в моей работе, а также моей дочери Тане за перепечатку моей рукописи.

Иерусалим, 1979

С точки зрения здравого смысла, все в России после большевистской революции было как нельзя хуже. Кругом царил кровавый хаос. Страна распадалась. Одна за другой отпадали Польша, Финляндия, Прибалтика, Бессарабия, Грузия, Армения, Азербайджан, Украина, Средняя Азия... Этот распад резко ускорялся провозглашением большевиками национального самоопределения, что не могло не спровоцировать сильного антагонизма между русским и другими народами, в особенности на национальных окраинах, где русские внезапно оказались в опасности. Их правовое и имущественное положение пошатнулось. Вчера еще бывшие доминирующей нацией, русские, внезапно оказавшиеся во многих местах в меньшинстве, были глубоко уязвлены. Во главе государства, в органах власти на местах появилось много инородцев (см. приложение №1), чего раньше никогда и в помине не было. Рушились традиционные устои, свирепствовал антирелигиозный террор, уничтожались вековые ценности. России грозило иностранное завоевание. Вначале немцы неуклонно продвигались на восток и, в конце концов, заняли гигантские территории западной России, затем в разных концах страны высадились иностранные экспедиционные войска. Подавляющее большинство русского общества, не принявшее большевизма, воспринимало поэтому революцию и власть большевиков как эсхатологическую национальную трагедию, как национальную катастрофу, как гибель России.

Такое восприятие в значительной мере было подготовлено трагическими предчувствиями, широко распространенными до революции. «Царство русское колеблется, — говорил в 1907 г. выдающийся представитель Русского Православия прот. Иоанн Кронштадтский (Сергиев), — шатается, близко к падению. Если в России так пойдут дела и безбожники и анархисты-безумцы не будут подвергнуты праведной каре закона и если Россия не очистится от многих плевел, то она запустеет, как древние царства и города, стертые правосудием Божиим с лица земли за свое безбожие и беззаконие». Все же для Иоанна Кронштадтского такая перспектива носила условный характер. Катастрофа могла и не наступить. Теперь же все оправдывало это мрачное предсказание для традиционных кругов, которые, отходя от условности Иоанна Кронштадтского, целиком оказываются во власти самой мрачной эсхатологии. По свидетельству Ф. Степуна, «православному сознанию и исповедничеству большевизм представлялся не началом истории, а ее концом, не утреннею звездою грядущего светлого царства, а вечернею зарею запутавшегося в грехах мира. Об ожидании мировой катастрофы в религиозных кружках в декабре 1917 года рассказывает Е. Лундберг. Она мыслится, прежде всего, как гибель христианства, как полнота искушений, как предел физических испытаний и бед.

Ожидание конца света всегда