Недавно привез крестьянин в уманский еврейский госпиталь двух последних ладыженских евреев.
…Две молодые девушки.
Страшно избиты, изранены и искусаны.
Одна с отсеченным носом.
Другая с поломанными руками…
Кроме наружных ран, они лечатся от венерической болезни…
III. Иванковское пленение
С самого начала оперирования повстанческих сил в нашем местечке и до средних чисел апреля специфического погромного ужаса мы не испытывали. Шел мирный длительный разгром и обнищание еврейского населения с бесконечными контрибуциями, реквизициями, конфискациями, с отдельными случаями вымогательства и насилия и становящимися все алчнее и хищнее погромными аппетитами. Мне, как председателю еврейской общины, часто приходилось обращаться к главарям повстанцев с разными ходатайствами и просьбами от имени еврейского населения. Мне часто приходилось преподносить главарям ценные подарки, давать взятки, чтобы смягчить суровость того или иного приказа. Это обстоятельство расположило ко мне в известной степени некоторых предводителей. Я имел возможность присутствовать при их беседах, пиршествах и спорах, принимавших весьма часто чрезвычайно бурный характер. Главари угрожали друг другу револьверами и отборно ругались.
Доступнее других для переговоров был кавалерист Сенька.
Человек неимоверной физической силы, замкнутый, молчаливый, пользующийся большим авторитетом, этот Сенька некоторое время главенствовал в нашем городе, и его почти всегда удавалось склонить отменить ту или иную меру против евреев, предпринятую им самым или его товарищами.
Ко мне он относился дружелюбно.
Но вот, в начале апреля, он покинул наш город для каких-то военных операций, а 17-го апреля вернулся с 6-ю солдатами, среди которых находился и Трясилов.
Трясилов
Человек этот лет 30, худощавый, нервный, порывистый, непреклонный в своей суровости, с своеобразным ораторским талантом, с уменьем влиять и управлять своим богатым оттенками голосом. Он получил свое военное воспитание в австрийском плену. Там он, по-видимому, находился в украинском лагере военнопленных, нахватался громких слов о «самостийности». На родине пристал к повстанцам.
К нам он приехал в звании сотника. Через несколько часов после приезда он потребовал к себе Представителей еврейской общины.
Пошел я и еще три человека.
Он нас встретил грозно.
Произнес утонченно юдофобскую речь о жидах-коммунистах, которые захватили власть в свои руки, разрушают и обстреливают христианские церкви.
— В течение часа выдать все оружие, — приказал он.
Заявил, что по его сведениям оно в большом количестве находится у евреев Иванковских.
А в противном случае, пригрозил он — вырежу и утоплю поголовно.
Оружия, за исключением одного испорченного охотничьего ружья, у евреев не было, — оно и было представлено Трясилову.
И евреи трепетали за свою безопасность.
Но в это время в город прибыл назначенный атаманом новый комендант Сагнатовский, родом из ближней деревни, недоучившийся интеллигент, типичный вырожденец. При нем Трясилов стал играть лишь второстепенную роль. Уже не был самостоятелен в решениях и мерах против евреев и мог лишь подстрекать Сагнатовского. Требование о выдаче оружия было позабыто, однако в городе был расклеен приказ за подписью коменданта:
«Выезд из города воспрещен исключительно жидам».
Жизнь вошла в обычную погромную колею.
Один за другим стали следовать наказы о немедленной доставке съестных припасов, лакомств, мануфактуры, обмундирования, сапог, мелких и крупных денежных сумм…
Город был совершенно отрезан от окрестностей, сильно разорен, и приходилось напрягать последние усилия, лишиться чуть ли не единственной смены белья, чтобы хоть отчасти удовлетворить этот беспрерывный поток наказов. Тем временем Трясилов тщетно старался составить под своим предводительством отряд из местных и окрестных крестьян. Он их заманивал хорошим обмундированием и жалованием вперед, но крестьяне, переодевшись и получив аванс, разбрелись. Их сменила другая партия, которая поступила точно также.
… И бесконечно приходилось еврейскому населению выдавать обмундирование и деньги на расходы.
В руках Трясилова
Между тем Сагнатовский со своим отрядом был отозван из Ивановки, и город всецело остался в руках Трясилова, которому, наконец, удалось собрать и вооружить небольшой отряд из подонков окрестного крестьянства. Трясилов стал усиленно заниматься распространением среди крестьян небылиц о евреях. Он говорил в штабе, на площади, на волостных сходах и вообще, где попало, при всяком удобном случае, что нужно православным спасаться от еврейского насилия, от евреев, которые с помощью китайцев превращают храмы в цирки.
Патетически призвал к борьбе за веру:
— Бей жидов, спасай Россию!
Темные элементы из местного крестьянства прислушивались к его словам и заражались ядом ненависти к евреям. В их отношениях к евреям стало замечаться отчужденность и почти враждебность.
30-го апреля Трясилов позвал к себе представителей еврейского общества.
Пошел я и еще двое.
С обычной суровостью он заявил нам, что его терпение лопнуло, и он требует, наконец, выдачи оружия.
— 400 винтовок и 4 пулемета!
— Но где же…
— Они спрятаны… спрятаны я знаю, в противном случае… заморю голодом и утоплю всех мужчин!
Мы пробовали возражать.
Но он выхватил револьвер.
И под направленным на нас дулом револьвера мы принуждены были замолчать.
Он объявил нас арестованными. Справился у солдат:
— Согнаны ли жиды?
Мы поняли, что здесь готовится что-то ужасное, но бессильны были предупредить об этом евреев, Когда вестовой доложил Трясилову.
— Готово.
Он под конвоем повел нас в синагогу.
Синагога оказалась окруженная густою цепью солдат. Нас прямо туда бросили. И Трясилов, не заходя в синагогу, стоя на пороге, произнес своим громким басом:
— Сидите пока сдохнете.
Это было часов в десять утра.
В синагоге было почти все еврейское мужское население города, не исключая даже и малолетних гимназистов. Все они были забраны из квартир, на улице и где только попадались.
Проходит час, другой…
Никто к нам не является.
Лишь солдаты изредка заглядывают в двери.
И смеются.
Им запрещено было, по-видимому, вступать с нами в разговор, ибо от всех наших попыток заговорить с ними они отмахивались штыками.
Жуть росла.
Многие впали в предсмертное томление.
День тянулся бесконечно долго.
Настал вечер.
…Тьма…
Во тьме отрывочные вздохи…
Слова предсмертной молитвы…
… «Видуй»…
Весть о нашем заключении, благодаря нашим женам, проникла и в русский квартал. Русские сначала равнодушно отнеслись к очередной «шутке» Трясилова, но когда настал глубокий вечер, заволновались и они. Им стало жутко спать в эту ночь. Делегация от крестьян со священником во главе пошла к Трясилову и от имени крестьянского схода стала требовать, чтобы нас освободили с тем, чтобы два уполномоченных от крестьян в сопровождены солдат обыскали все еврейские дома. Трясилов, все время заискивающий перед крестьянами, обещал удовлетворить ходатайство.
Двери синагоги открываются.
Входит Трясилов.
Он поднимается на амвон, зажигает свет.
Смотрит… молчит…
Ни слова.
Минут десять рассматривает мрачно находящихся в синагоге евреев. Потом медленно вынимает бумажку и читает, отчеканивая каждое слово:
— Батька атаман приказал построить всех жидов по четыре, вести их к Тетереву и утопить.
Опять молчание.
Минут двадцать молчания.
Один из присутствующих стал проявлять признаки умопомешательства.
Трясилов вынимает вторую бумажку.
Читает.
— От имени Совета повстанцев объявляется, что даруется жизнь еврейскому мужскому населению с тем, что оно обязуется внести к завтрашнему утру 35.000 рублей, 60 пар сапог, 120 пар белья…
и т. д. и т. д.
Свертывает бумажку
— Что жиды… будет выполнено?
Раздалось единодушно:
— Будет… Будет…
— Ну… — Махнул рукой… — Разойдитесь по домам.
Теперь лишь, выйдя из оцепенения, евреи заплакали.
…Крестьянские уполномоченные, в сопровождении солдат, ходили из дома в дом, и солдаты забирали все что попадалось…
На следующий день…
Уж прямо сдирая с себя последнюю шкуру, был частично выполнен приказ. Денег у нас собралось 20.000 рублей, и мы, представители общины, решили внести денежную повинность лишь тогда, когда она будет собрана полностью.
А тут разразилась новая беда.
