Особыми правами были наделены руководители хозяйственных наркоматов, занятые организацией военного производства. В августе были мобилизованы военнообязанные 1890—1914 и 1919—1923 гг. рождения[29].
Таковы были действия руководства. Если же мы попытаемся на основе имеющихся свидетельств воссоздать настроения народных масс в эти первые месяцы войны, то картина неизбежно будет весьма противоречивой. Обычный в работах советских историков образ народа, охваченного единодушным патриотическим порывом, нельзя считать /30/ убедительным. Его опровергают документы той поры. Если бы дело обстояло таким образом, то не было бы нужды ни в призывах к столь жестокой борьбе с паникерами, дезорганизаторами тыла, распространителями слухов, ни в последующих июльских приказах о дисциплине в армии, с их категорическими напоминаниями о недопустимости бросать оружие на поле боя, о необходимости сражаться до последней капли крови[30]. Значит, были и сомнения, горечь, растерянность, страх, доходивший до отчаяния. Значит, были и ропот недовольства, и голоса обвинения. Общественность была травмирована, ведь ее заверяли, что любой враг будет отброшен от границ. Немало людей в глубине души задавались вопросом о мудрости предыдущей Политики правительства[31]. Сама реакция на опасность повлекла за собой истерические вспышки: повсюду мерещились шпионы, вражеские агенты, парашютисты, диверсанты[32].
Важно, однако, что господствующей была не эта реакция. Напротив, вскоре верх взяло упорное стремление к сопротивлению, острая потребность верить, что враг не одержит победы. Потери были трагическими, но, и это отметил такой проницательный наблюдатель, как Тольятти, они не превратились в общенациональное поражение, потому что отсутствовала как раз самая характерная черта всякого поражения, а именно ощущение поражения. Жуков также указывает на этот моральный фактор как на первое условие, которое не дало военным неудачам начального периода превратиться в непоправимую катастрофу[33].
Коллективная решимость нашла выражение, в частности, в двух операциях. Первой было формирование народного ополчения. В городах, над которыми нависала угроза, население призывалось участвовать в их обороне. Это участие носило разнообразный характер: от вступления в «истребительные батальоны», призванные вести борьбу с десантами и просочившейся агентурой врага, до службы в частях противовоздушной обороны, на которых лежала задача борьбы с пожарами от зажигательных бомб. Сотни тысяч граждан, преимущественно женщин, были мобилизованы на рытье окопов и заградительных сооружений под Москвой, Ленинградом, Киевом, Одессой[34]. Наконец, и здесь мы подходим к собственно ополчению, шла запись бойцов-добровольцев на предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях. Число записавшихся было очень велико: один из советских источников говорит о двух миллионах человек[35].
Наибольшего размаха эта кампания достигла в Москве и Ленинграде, где таким образом были сформированы целые дивизии, брошенные затем на фронт, чтобы закрыть бреши, пробитые врагом. Участь их была трагической. Укомплектованные, как правило, пожилыми либо, наоборот, совсем еще юными бойцами, недостаточно обученными и плохо вооруженными, эти части подвергались повальному истреблению в оборонительных боях. Целесообразность их использования с военной точки зрения представляется, мягко говоря, спорной; но, оставляя этот вопрос в стороне, нельзя не видеть, что заплаченная ими обильная /31/ дань кровью также представляла собой драматическое проявление воли народа выстоять[36].
Другой чрезвычайно важной в практическом отношении операцией была эвакуация промышленности из районов, к которым приближалась война. Целые заводы, огромные цехи и оборудование демонтировались и грузились в поезда для перевозки на восток. Главным условием успеха была быстрота маневра. Работа велась поэтому в бешеном темпе, днем и ночью. Предпочтение отдавалось военным заводам или другим предприятиям, необходимым для военного производства, например металлургическим. Не все можно было вывезти; не хватало рабочих рук, транспортных средств. Железные дороги работали с предельным напряжением. Некоторые виды ценного оборудования, скажем, на электростанциях, должны были действовать вплоть до самого последнего момента. Работа велась поэтому и под вражескими бомбами. В Днепропетровске последние станки были демонтированы и погружены на платформы, когда передовые немецкие части уже вступили в районы города на противоположном берегу реки. Оставленное оборудование приводили в негодность. По советским источникам, всего было эвакуировано более 1500 крупных промышленных предприятий[37]. Мероприятие это по своему стратегическому значению, отметил Жуков, не уступает величайшим битвам второй мировой войны[38].
Кризис управления войсками
В июле и августе изменения стали претерпевать также система управления войсками и вся военная организация. Для более гибкого оперативного управления войсками состав армий и дивизий был облегчен: это необходимо постоянно иметь в виду, ибо отныне использование одних и тех же терминов будет означать разные вещи применительно к советским и немецким вооруженным силам, так как за ними будут стоять разные по численному составу части. Чрезвычайно частыми — даже слишком частыми — были в эти месяцы замены одних командующих другими или их перемещения с одного фронта на другой, из штаба одной армии — в штаб другой[39].
Командующие тремя главными фронтами — Ф.И. Кузнецов, Д.Г. Павлов и М.П. Кирпонос — оказались не на высоте. Речь шла не просто об их личных качествах. Командный состав вообще был мало приспособлен для выполнения своих обязанностей в сложившихся обстоятельствах. Давали знать о себе последствия массовых репрессий 1937—1938 гг. Немногие оставшиеся в живых из старых генералов (вроде Буденного, Ворошилова, Кулика) были верными сталинцами, но посредственными военачальниками. Что касается новых и лучших полководцев, то у них еще не было ни времени, ни возможности проявить свои способности. Они сделают это позже, по мере того как будет возрастать их практический опыт. Однако еше в июне 1942 г. Сталин, быть может, несправедливо /32/ заявил, что «у нас нет в резерве Гинденбургов»[40]. По убедительному анализу одного из самых доблестных генералов, командующего армией Батова, предвоенное истребление военных кадров обернулось в час испытания пагубными последствиями: отсутствием хорошо подготовленных военачальников; страхом, парализовавшим всякую инициативу у уцелевших; неопытностью недавно выдвинутых командиров[41].
И Кузнецов, и Павлов, и Кирпонос сделали молниеносную карьеру после 1938 г. Ни один из них не блистал особыми талантами. Но и тогда, когда над ними были поставлены в качестве главнокомандующих направлениями — Северо-Западным, Западным и Юго-Западным — соответственно Ворошилов, Тимошенко и Буденный, картина не стала лучше (быть может, исключение отчасти следует сделать для Тимошенко). Сталин, как только вернулся на свой пост, сместил Кузнецова и Павлова. На долю последнего выпала худшая участь. Обвиненный в катастрофе на Западном фронте, он был арестован и расстрелян вместе со многими из своих подчиненных: начальником штаба Климовских, начальником артиллерии Клычем, командующим 4-й армией Коробковым и другими.
Приговор, в основе которого лежало обвинение в «измене», был зачитан в частях вместе с новыми распоряжениями об укреплении дисциплины. Как неоспоримо установлено ныне, Павлов не был предателем (в еще меньшей степени это можно сказать о других; мило того, некоторые из них, например Климовских, были неплохими специалистами своего дела). Немецкое наступление застало Павлова совершенно неподготовленным. Главная его вина состояла и том, что он слепо верил в приказы, исходившие из Москвы, и выполнял их с исполнительностью бюрократа.
Расстрел верхушки командования Западного фронта мог выглядеть в тот момент как железная необходимость, продиктованная условиями военного времени. Требовалось найти конкретных виновников, и выбор пал на них. Эффект, однако, был отнюдь не оздоровляющим, ибо эта мера вновь возродила призрак 1937 г. и дала пищу так и не развеянным до конца подозрениям к армии и ее руководству[42]. Не случайно вынесение этих приговоров сопровождалось восстановлением должности комиссаров на всех уровнях управления войсками. В низовых подразделениях они назывались просто политическими руководителями — сокращенно политруками[43].
Столкновение стратегических концепций
К концу лета обстановка на фронтах оставалась трагической для Советского Союза. Но недоуменные вопросы вставали и перед немцами. Германские военные сводки звучали сплошь как победные фанфары. Действительность, однако, не давала оснований для восторгов. Теперь, когда известны архивные материалы, личные дневники и мемуары нацистских генералов, мы в состоянии объяснить /33/ чем же именно это было вызвано. Генералов вермахта преследовал призрак наполеоновского поражения. К концу июля германское наступление замедлилось, а потери возросли. Эти потери — людские и материальные — были меньшими, чем у советской стороны, но размеры их были внушительными, и увеличивались они день ото дня: в августе они превысили потери в любой из предыдущих кампаний нацистской армии за время второй мировой войны[44]. Начальник германского генерального штаба Гальдер записал в своем дневнике: «Общая обстановка показывает все очевиднее и яснее, что колосс Россия... был недооценен нами». Тогда же Гитлер обнаружил, что у Советского Союза больше самолетов и танков, чем ему докладывали[45].
