ПЕРВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ КРИЗИС
В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все основные сферы жизни общества - хозяйственно-деловую, управленческую, идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали, одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными, дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически". Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального) коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к отклонениям от этих норм. Я не был оригинален в этой общей идее: прекрасные иллюстрации на этот счет можно найти в "Капитале" Маркса. Мое новаторство заключалось в том, что я аналогичное явление открыл в коммунистическом обществе и пытался строить теоретические конструкции в духе идей конца XX века.
Разумеется, реальные процессы в Советском Союзе, приведшие к кризисной ситуации, были неизмеримо сложнее моих абстрактных моделей. Но последние были для меня вполне достаточны, чтобы констатировать факт приближения кризиса и рассматривать его как неизбежное следствие внутренних закономерностей коммунизма. Коммунистическое общество потеряло в моих глазах еще одно иллюзорное преимущество: бескризисность плановой и централизованной организации.
На поверхности общественной жизни приближение кризисной ситуации обнаруживалось прежде всего в идеологическом и морально-психологическом состоянии общества.
Для механизма идеологии мало быть огромным, сильным, всепронизывающим. Он по своей природе должен быть абсолютным и безраздельным господином и контролером общественного сознания. Он исключает всякие сомнения и колебания, всякие насмешки, всякую критику, всякую конкуренцию. Кризис идеологии состоит в том, что все это было нарушено в послесталинский период. И до сих пор социальный статус идеологии не восстановлен.
Бесспорно то, что в порождении этого кризиса большую роль сыграли обстоятельства внешнего порядка, среди них в первую очередь то, что в советской пропаганде называют тлетворным влиянием Запада. На советских людей в эти годы хлынул такой мощный поток информации о жизни на Западе, западной культуры и западной идеологии, что огромный идеологический аппарат оказался неспособным его контролировать. Советские люди, в особенности образованные и привилегированные слои, испытали сильнейшее влияние Запада, какого до сих пор в советской истории не было. Оно оказалось во многом неожиданным для советских правящих кругов. Советские люди, выяснилось, не имели иммунитета против такого влияния.
Но главные причины идеологического кризиса суть все-таки причины внутреннего порядка. Не будь их, "тлетворное" влияние Запада не оказалось бы столь значительным. Среди этих причин решающими являются следующие. В хрущевские и брежневские годы широкие слои советского населения на своем личном опыте и на основе здравого смысла убедились в том, что никакого райского коммунизма, какой им обещали классики марксизма, не будет. Они поняли следующую фундаментальную истину нашей эпохи: то, что они сейчас имеют, и есть настоящий коммунизм. Идеологическая картина советского общества стала восприниматься людьми как вопиющая ложь, как жульническая маскировка неприглядной реальности.
Этот процесс созревания реального коммунистического общества и обнажения его природы совпал по времени с нарушением принципа соответствия интеллектуального уровня руководства обществом и интеллектуального уровня руководимого им населения. Последний вырос колоссально, а первый остался почти тем же, что и в сталинские годы. В лице Брежнева советские люди видели на вершине власти маразматика с непомерно раздутым тщеславием. Многие чувствовали себя оскорбленными тем, что вынуждены подчиняться такому глупому и аморальному руководству. Именно это чувство толкнуло лейтенанта Ильина на покушение на Брежнева - на символ развитого социализма. Пренебрежительное и даже презрительное отношение массы советских людей к своим руководителям стало важным элементом идеологического состояния советского общества. Это отношение охватило все слои общества снизу доверху. Ядовитые анекдоты на этот счет можно было услышать в самых высших слоях общества, порою даже в кругах, лично близких к самим высмеиваемым деятелям партии и государства. Ничего подобного не было и не могло быть в классические сталинские годы не только из-за страха репрессий, но также и потому, что еще не сложилось такое вопиющее расхождение в интеллектуальном уровне руководства и общества в целом.
В хрущевские годы и первые годы брежневского правления далее началась всесторонняя критика сталинизма во всех слоях советского общества. Эта критика постепенно переросла в критику советского коммунистического строя вообще. Это происходило внутри советского общества, можно сказать, для внутренних нужд. То, что вырвалось наружу и получило известность на Западе, составляло лишь незначительную долю этой критической эпидемии. Крайним проявлением этой эпидемии явилось диссидентское движение, "самиздат" и "тамиздат". Критике подверглась и сталинская "вульгаризация" идеологии, которая постепенно переросла в пренебрежительное отношение к идеологии вообще. Даже в кругах самих идеологов и партийных деятелей, занятых в идеологии, стали стыдиться апеллировать к идеологии и ссылаться на нее. Появились бесчисленные статьи и книги в рамках идеологии и в околоидеологических сферах, в которых, однако, идеология третировалась или игнорировалась совсем, в лучшем случае от нее отделывались несколькими ничего не значащими цитатками и упоминаниями. Даже бывшие ярые сталинисты оказались захваченными этой эпидемией, зачастую опережая "новаторов" (из конъюнктурных соображений, конечно). В область идеологии устремились толпы всякого рода "теоретиков", т. е. неудачников, графоманов и карьеристов из различных наук, которые буквально заполонили идеологию модными идейками и словечками. И все это делалось под соусом творческого развития марксизма. Причем сами эти творцы в своих узких кругах издевались над развиваемым ими марксизмом. Они воображали, будто делают духовную революцию, лишь в силу необходимости прикрываясь интересами марксизма. На самом деле они ничего другого, кроме безудержного словоблудия, производить не могли. Однако они наносили ущерб идеологии, имея за это награды и похвалы.
Процесс морального разложения общества (особенно правящих и привилегированных слоев) принял неслыханные доселе размеры. Сами высшие руководители страны, республик и областей превращались в главарей уголовных мафий. Достаточно привести в качестве примера превращение всей системы власти Грузии и Азербайджана в уголовные мафии. Мафиозная группа сложилась под крылышком Брежнева. В нее вошли дочь и зять Брежнева, ставший первым заместителем министра внутренних дел. Причем все это происходило на глазах у всех, с циничной наглостью и откровенностью.
Моя жизнь и деятельность протекали в кругах идеологов и сотрудников аппарата высшей власти. Морально-идейное состояние правящих слоев общества мне было хорошо известно. Я не мог быть равнодушным к тому, что творилось у меня на глазах. Это в большой степени способствовало созреванию во мне бунтарских настроений. Я сочувствовал лейтенанту Ильину. Но я был уже не юноша, а зрелый человек. Я тоже хотел выстрелить в то состояние общества, которое символизировал Брежнев, но выстрелить иначе и серьезнее, а именно рассказав людям о том, что из себя представляет коммунистическое общество в самих его основах и что из себя представляют люди, являющиеся его носителями и оплотом.
