Моя жизнь и деятельность протекали в кругах идеологов и сотрудников аппарата высшей власти. Морально-идейное состояние правящих слоев общества мне было хорошо известно. Я не мог быть равнодушным к тому, что творилось у меня на глазах. Это в большой степени способствовало созреванию во мне бунтарских настроений. Я сочувствовал лейтенанту Ильину. Но я был уже не юноша, а зрелый человек. Я тоже хотел выстрелить в то состояние общества, которое символизировал Брежнев, но выстрелить иначе и серьезнее, а именно рассказав людям о том, что из себя представляет коммунистическое общество в самих его основах и что из себя представляют люди, являющиеся его носителями и оплотом.
СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Логические исследования и педагогическая работа отнимали все мои силы. Мои социологические интересы были оттеснены куда-то далеко на задний план. Они настолько ослабли, что их можно было бы совсем не принимать во внимание, если бы они со временем не вспыхнули вновь. В эти годы в Советском Союзе была допущена и стала поощряться конкретная социология в западном смысле. Масса людей, никогда не читавших никаких социологических сочинений и боявшихся самого слова "социология", вдруг стали социологами. Появились группы, сектора, отделы и даже целые институты, занятые социологическими исследованиями. Стали проводиться социологические конференции и симпозиумы, издаваться монографии и сборники статей. Коммунистическое общество демонстрировало на этом примере одну из своих особенностей: раз было принято решение что-то допустить и поощрить, то в поразительно короткие сроки создавалась армия паразитов и паразитических учреждений, создающих видимость успешного выполнения этого решения. Социология была таким явлением, что имитация дела вполне заменяла реальное дело, а с какой-то точки зрения была предпочтительнее. Тучи шарлатанов и имитаторов дела удовлетворяли потребности в социологии, решая банальные частные задачки и не вникая глубоко в запретные проблемы общества.
Я интересовался социологическими исследованиями спорадически и в порядке хобби. Кое-что почитывал. Участвовал в конференциях. Иногда принимал участие в работе социологических групп в секретных учреждениях. Но все это не столько повышало мои познания в социологии, сколько способствовало критическому отношению к тому, что делалось в ней. Я по опыту в логике уже знал, что если для дела достаточно десяти хорошо подготовленных и талантливых специалистов, а в это дело вовлекаются сотни и тысячи посредственностей, то в этой сфере разрушаются всякие моральные нормы творчества и справедливые критерии оценки. А в социологию вовлекалось бесчисленное множество невежд, бездарностей и проходимцев. Так что самому погружаться в интеллектуальную помойку еще худшего сорта, чем логическая, не было никакого смысла. Но как бы то ни было, социологический бум способствовал ослаблению идеологического контроля в кругах творческой интеллигенции и большей свободе мысли.
И мой интерес к социальным исследованиям несколько подогревался. А главное - я стал задумываться над тем, чтобы использовать мои логические идеи и результаты для разработки точной теории коммунистического общества. Это стимулировало сами мои логические исследования в определенном направлении - в направлении разработки логики и методологии исследования эмпирических явлений и особенно сложных эмпирических систем и процессов, эмпирических связей и массовых явлений. Меня стали приглашать для консультаций именно как специалиста такого рода, после того как я сделал несколько докладов и опубликовал несколько работ на эту тему.
Постепенно я стал все больше и больше вовлекаться в размышления на такие темы. Я никому не говорил о том, что интересуюсь именно социологией, а не просто логико-математическими методами, обращаясь к социальным явлениям лишь как к примерам. Почему я так делал? Дело тут вовсе не в том, что я опасался КГБ. Последнее для меня, как и для прочих в моем окружении, потеряло прежние функции. В дело вступили другие, более глубокие факторы зрелого коммунизма, а именно взаимоотношения людей в самих основах общества. Почувствовав, что я начал делать нечто оригинальное и значительное в области логики и методологии науки, мои либеральные и прогрессивные коллеги, сослуживцы и друзья насторожились и начали не сговариваясь предпринимать меры, чтобы помешать мне выделиться из их среды. Я на своей шкуре ощутил действие тогда уже открытого мною социального принципа препятствования, вытеснившего на задний план принцип конкуренции в форме соревнования. А если бы в моем окружении узнали, что я, ко всему прочему, еще и занимаюсь социологическими исследованиями в нестандартном "зиновьевском" духе, мне не дали бы никакой возможности работать и в области логики. Я до некоторой степени мог свободно работать в логике, поскольку имел какую-то защиту от коллег со стороны вышестоящих властей и более широкой общественности. Как только я этой защиты лишился, меня "сожрали". В социологии же меня "сожрали" бы уже в самом начале. Кроме того, я не имел явного намерения делать научную карьеру за счет социологии. Самое большее, что я держал в голове, это применение моих методологических идей для построения теории коммунизма.
Некоторое время я работал в физико-техническом институте, вел специальный семинар с аспирантами. Здесь я познакомился с математиком Н.Н. Моисеевым, деканом одного из факультетов института, впоследствии академиком, заместителем начальника вычислительного центра. Он интересовался проблемами "математического обеспечения социальных исследований" (это его выражение). Мы с ним не раз разговаривали на эти темы. Мне пришлось консультировать студентов, придумавших математическую модель капиталистических кризисов. После этого я сам начал выдумывать такого рода математические модели для отдельных проблем теории советского общества. У меня стали получаться любопытные результаты.
Мои социологические исследования в Советском Союзе шли по двум линиям: 1) по линии создания общей картины коммунистического общества; 2) по линии разработки точных методов решения отдельных проблем. По второй линии я, например, построил логико-математическую модель абстрактного коммунистического общества, с помощью которой доказал неизбежность кризисных ситуаций в этом обществе. Общий кризис советского общества в конце брежневского правления подтвердил мои расчеты. Моя модель имела силу лишь для абстрактного общества в том смысле, что предполагала сильное упрощение ситуации. А выводы имели силу лишь в смысле предсказания тенденции к кризису, а не времени наступления и конкретной формы кризиса. Но мой результат был все же важен для меня в смысле уверенности в правоте моей концепции коммунизма. Особенно много я занимался изобретением методов измерения и вычисления различных характеристик общества в целом и его отдельных подразделений, например коэффициентов системности, степени стабильности, жизненного потенциала, скорости протекания различных процессов, степени эксплуатации, числа лиц различных социальных категорий, показателей экономической и социальной эффективности, паразитизма, экстремальных состояний и т. д. Такого рода задачами я часто занимался просто в порядке развлечения и упражнений в вычислениях. При этом я убедился в том, что введение параметров, подлежащих измерению и вычислению, и изобретение подходящих методов для этого зависело от общей социологической теории коммунизма. У меня уже тогда возникла идея построить всю концепцию коммунизма на уровне точных методов современной науки. Но для этого не хватало ни времени, ни сил. И не было помощников и соратников. И стимулов не было.
В моем душевном состоянии и в моем поведении всегда действовали две тенденции. Одна из них - тенденция к бунту. Она особенно остро проявилась в моем поведении осенью 1939 года, а затем в многочисленных поступках гораздо меньшего масштаба. Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника. Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны в августе 1968 года.
