В Москве эти идеи оценили как опасную угрозу. Три дня спустя «Правда» посвятила им редакционную статью на первой странице, что было необычно само по себе. В статье американские инициативы определялись как «направление политики, ведущее к неограниченной империалистической экспансии» во всем мире[36]. Хотя до настоящего времени мы не располагаем значительными документальными свидетельствами, все же следует задаться вопросом: представляли ли советские руководители в этот момент все последствия того выбора, который был сделан в Вашингтоне? /278/
Выступление Трумэна обрекло на бесплодность все дискуссии, которые шли между министрами иностранных дел в Москве. Но даже тогда, когда конференция закрылась, не достигнув какого-либо соглашения, Сталин продолжал демонстрировать своим западным собеседникам убежденность, что рано или поздно компромисс будет найден, по крайней мере по вопросу о Германии[37]. В «доктрине Трумэна», отразившей грандиозную мощь Соединенных Штатов, имелись и слабые моменты, которые были вскоре вскрыты критиками этой политики в Америке. Возможно, эти слабости не укрылись также от Сталина, как и в речи Черчилля в Фултоне. Но дипломатия Вашингтона имела в запасе такие мощные, принципиально новые инициативы, о которых Сталин знать не мог и на которые ответить ему было нечем.
Ряд авторов выражал мнение (оно было высказано еще в период ухода в отставку американского министра Уоллеса), что узловой проблемой послевоенного периода был вопрос об американском займе, о котором просил СССР, и его предоставление «могло бы предотвратить холодную “войну”». Официальные американские историки стремятся, напротив, занизить значение этой проблемы[38]. В действительности заем был фундаментальным вопросом, но не сам по себе, а в силу тех моментов, которые были затронуты в ходе его обсуждения.
В первые послевоенные годы решающее значение имело неравенство, сложившееся между богатством Америки и нищетой всего остального мира, включая Европу, — неравенство столь глубокое, что сами американцы должны были искать пути его устранения, чтобы предотвратить его негативные последствия для своей экономики. Гипотетическая возможность кризиса в Соединенных Штатах после огромного военного бума принималась во внимание не только в Москве, идеологическая доктрина которой способствовала возникновению такого рода предсказаний (хотя, как мы увидим, были и иные мнения). Вероятность такого развития событий обсуждалась в той или иной степени повсюду в мире, в том числе и в Америке, где были свежи воспоминания о длительной стагнации 30-х гг., которая последовала после катастрофической депрессии 1929 г. Следовательно, считая, что американцы должны в своих собственных интересах предпринять усилия для того, чтобы получить доступ на новые внешние рынки, пожалуй, и на рынки СССР, советское руководство отнюдь не строило воздушных замков, хотя эти рассуждения в то же время не лишены схематичности и иллюзий.
В Вашингтоне, напротив, проект щедрого кредитования Советского Союза был быстро отброшен — практически еще до окончании военных действий. Наиболее влиятельные экономические и дипломатические советники, в том числе и посол Гарриман, были совершенно однозначно против проекта. Гарриман был одним из тех американских деятелей, которые наиболее ясно представляли себе масштабы чудовищной нужды, царившей в СССР после войны. Он /279/ пришел к следующему выводу: «Русские нуждаются в нас больше, чем мы в них». Предпочтительным подходом он считал предоставление американских займов лишь капля за каплей и всякий раз на условиях выполнения правительством Москвы тех или иных политических требований. Другие советники строили планы еще более энергичного экономического давления[39]. Эта закулисная сторона дела была неизвестна советским правителям. Несмотря на холодность американцев, Сталин неоднократно возвращался к этому вопросу. Он говорил об этом с Гарриманом, когда американский посол нанес ему свой прощальный визит в январе 1946 г. Сталин в своих интервью западной печати открыто проявлял заинтересованность в проекте кредита всякий раз, когда об этом заходила речь. Он трезво отдавал себе отчет в том, что за такой кредит пришлось бы заплатить политическую цену; в беседе с Гарриманом он выразил надежду, что два правительства встретятся «на половине пути». Отвергались полностью лишь наиболее обременительные условия, подобные требованию полного ухода из Восточной Европы[40]. Даже в апреле 1947 г., когда Сталин встречался с новым американским государственным секретарем Маршаллом, он кратко отметил, что советская просьба о кредите остается без ответа в течение вот уже двух лет[II]. После первых весьма скромных сумм СССР больше не получил ни одного доллара[41].
Отсутствие кредитов делало еще более острой проблему получения репараций с Германии. Советский Союз, начиная с Постдама, сталкивался со все нарастающим сопротивлением Запада по этому вопросу. Уже во время обсуждения договоров с младшими союзниками Гитлера оспаривалась уместность требований Москвы о возмещении ущерба, предъявленных Румынии и Финляндии: советские делегаты ответили на это в резкой и злой полемической форме[42]. Сегодня официальные советские историки утверждают, что проблема имела для СССР прежде всего символическое и моральное значение. Это неверно. Она была практической и весьма жгучей: Молотов в то время признавал это, и нам, знающим, какова была ситуация в стране, нетрудно это понять[43]. Дело обстояло еще сложнее в отношении Германии: существуют американские источники, утверждающие, что именно из-за репараций имел место первый разрыв /280/ между державами-оккупантами[44]. Советский Союз не встречал затруднений при получении товаров из своей зоны; но он не получил почти ничего из западных зон (33 млн. долларов — такова общая цифра, названная несколько позже Молотовым[45]), несмотря на обязательства, принятые в Потсдаме его союзниками.
На встрече министров иностранных дел в Москве, посвященной проблемам Германии, Молотов боролся за репарации упорнее, чем за какое-либо другое требование. Складывается впечатление, что все вопросы рассматривались им в свете этой проблемы. Он говорил: «Не может быть решения немецкой проблемы без решения проблемы репараций; это мнение не только наше, тех, кто находится в этом зале, но и всех советских граждан»[46]. Его настойчивость ни к чему не привела. Верно, что стремление советских руководителей скрыть внутреннюю слабость своей страны не способствовало пониманию со стороны иностранцев всей остроты ее нужд; но по поводу масштабов разрушений, которые претерпел СССР, участники переговоров, собравшиеся в Москве, не могли испытывать сомнений. Министры западных стран тем не менее не были тронуты, и тон советских делегатов становился все более раздраженным.
После этого предисловия перейдем наконец к самому предложению, призванному разрешить проблемы, связанные с диспропорциями между американским богатством и нищетой Европы. Это был знаменитый «план Маршалла». 5 января 1947 г. американский государственный секретарь выдвинул идею выделения значительных финансовых ресурсов на цели восстановления европейских стран. Средства должны были предоставляться частями в течение ряда лет; европейцы, в свою очередь, должны были изыскивать и собственные внутренние ресурсы. Эту идею бурно приветствовали французское и английское правительства; они предложили Советскому правительству провести совместное обсуждение необходимых шагов, которые создали бы благоприятные условия для реализации американской инициативы. Москва отнеслась к этому с подозрением, но достаточно осторожно. Первый комментарий «Правды» был критическим. Через несколько дней последовало официальное правительственное заявление, в котором говорилось, что Москва пока получает информацию только из газет и хотела бы знать об этом несколько больше.
«Если речь идет действительно о серьезных экономических мероприятиях, — говорилось в другой авторитетной советской публикации, — то не может быть сомнения, что народы всех европейских стран и их правительства поддержат эти мероприятия»[47].
Наконец Молотов выехал в Париж в сопровождении солидной делегации экспертов. Мир приближался к узловому моменту в развитии всей послевоенной политической жизни, и московские руководители, видимо, это понимали.
В Париже Молотов признал «очевидным» тот факт, что восстановление Европы будет облегчено, если Америка окажет ей помощь. Однако он поставил два условия. Во-первых, каждая страна должна /281/ иметь возможность самостоятельно и независимо определять свои потребности в помощи и ее форму, согласовывая эти пожелания н рамках общей программы, но не отказываясь от своей автономии в выборе соответствующей экономической политики. Во-вторых, должно быть проведено разграничение между теми странами, которые боролись в войне как союзники, нейтральными странами и бывшими противниками. Чрезвычайно важно это сделать в отношении Германии, которая представляет собой «особую проблему», поскольку связанные с ней вопросы не разрешены еще победителями; в частности, было подчеркнуто, что не решена проблема репараций[48]. Молотов стремился действовать в соответствии с общим духом и логикой соглашений, заключенных во время войны, и не выходить за их пределы. Напротив, инициатива Маршалла была построена на совершенно ином подходе.
