людей околдована страстью или «блажью» чувства общности. Новейшая немецкая история от этого убедительно предостерегает. В годы Веймарской республики часто слышались жалобы на отсутствие тех или иных гражданских качеств, которыми общество, по тогдашним представлениям, должно было обладать. Утраченными же полагали сознание миссии, чувство сплоченности и теплоты, короче говоря, Gemeinsinn (чувство общности). Своим взлетом нацистское движение обязано не в последнюю очередь обещанием сполна удовлетворить этот сомнительный «запрос» созданием новой прочной «народной общности» [605].
Как теоретик модернизации, Хиршман исходил из рыночной модели общества, конфликты которого объясняются преимущественно неравным распределением социального продукта. Поскольку эти конфликты носили чисто материальный характер и вращались исключительно вокруг проблемы «больше/меньше», они могли быть решены путем компромисса. Таким образом, для Хиршмана разрешение конфликтов – обычный модус существования современного общества. Хиршман воспевал не чувство общности, а конфликт, объясняя, что «секрет жизнеспособности плюралистического, рыночного общества» заключается в его «способности самообновляться» [606]. Именно эта способность учиться посредством разрешения конфликтов обеспечивает прогресс и обучаемость капиталистического общества, в отличие от коммунистического.
Как и Фрэнсису Фукуяме, Хиршману пришлось пересмотреть свои теоретические предпосылки модернизации после того, как он столкнулся с новым типом конфликтов, в которых речь идет не о «больше/меньше», а о «либо/либо». Эти новые конфликты возникают из-за различий в происхождении и принадлежности. Фукуяма называет их «конфликтами идентичности». Хиршман считал их «недоговороспособными» (unverhandelbar), поскольку для анализа этого типа конфликтов не использовал понятия «идентичность» или «признание». Но он рекомендовал уважение и терпимость как формы принятия различий и признавал, что этот новый тип конфликтов пока есть лишь «этикетка» для обозначения множества неизвестных проблем, которые «только постепенно будут осмысливаться по мере столкновения с ними». При этом он по-прежнему не считал нужным переопределять понятие «чувство общности», которое в плюрализирующемся обществе «воскрешается как deus ex machina [607]». Он делал ставку на противоположное, а именно на старые европейские мужские добродетели Ренессанса и героическую готовность к риску колониальных первооткрывателей, завоевателей и предпринимателей: «Что действительно необходимо для решения новых проблем, так это дух политической предприимчивости, воображения, терпения в одном случае, нетерпения – в другом и многие варианты virtù и fortuna. Я вижу определенную опасность и мало смысла в том, чтобы сваливать все это в один горшок под названием „чувство общности“» [608].
Сколько чувства общности необходимо либеральному обществу? Спустя четверть века этот вопрос встает в совершенно других исторических обстоятельствах. После того как рыночное общество потеряло самоконтроль вследствие неолиберальных форм экономики и глобализации рынка, рискованное мышление, добродетели предприимчивых авантюристов и рыночные механизмы саморегулирования уже не оправдывают себя. Понятие «риск» трансформировалось в экономическо-экологическом мышлении, оно все реже связывается с шансами и все чаще – с катастрофическими последствиями. Сюда же добавился третий тип конфликтов, о котором Хиршман не подозревал и который подрывает правовое государство, ставя под вопрос основополагающий демократический консенсус. Либеральное общество сегодня попало под тройное давление: конфликта экономического неравенства по принципу «больше/меньше», конфликта идентичностей по принципу «либо/либо» и конфликта антидемократического наступления по принципу «мы против вас». В Германии АдГ объявила себя единственным представителем истинного народа; в многопартийной системе она видит врага этого народа и решительно борется за «этническое единство» (Einheit durch Abstammung). Сам Хиршман жил в таком государстве, где не полагалось быть конфликтам и противоречивым интересам, однако он не предполагал, что в Германии снова появится партия, которая захочет восстановить этот порядок вещей. Тем не менее упразднение демократии – это нескрываемая цель АдГ, как уверяет нас Бьёрн Хёке: «запах тлена умирающей демократии висит над страной. В этой ситуации, дорогие друзья, – и это я говорю как верный государству гражданин – в этой ситуации от нас, граждан, требуется в первую очередь не спокойствие, но мужество и ярость, непокорность и гражданское неповиновение. Вернем себе нашу страну!» [609]
О подобной ситуации Альберт Хиршман не думал, когда высказывался против чувства общности. Поэтому пришло время вернуть понятие, которым он пренебрег, переосмыслить его и использовать соответственно обстоятельствам. Такое обновление необходимо во времена, когда во многих государствах нелиберальные партии набирают силу и выступают против собственной демократии. Апатичные, эгоцентричные и равнодушные граждане не способны противостоять этому новому расколу общества. Когда правые радикалы извращают демократический принцип Генри Дэвида Торо (On the Duty of civil Disobedience [ «О долге гражданского неповиновения»], 1849) и болтают о гражданском неповиновении как первом долге гражданина, граждане должны защищать свои демократические институты – в своей стране, в своей нации и в ЕС. Некоторые из них оказываются в новой роли, ибо позиция принципиальных критиков государства, которая им была бы более симпатична, уже занята.
Сегодня мы находимся в конце мирной успешной истории ЕС. Европейское «мы» расколото; то, что еще недавно считалось консенсусом, теперь явно испытывается на прочность. Модель гражданского общества ставится под сомнение моделью «негражданского» общества. В эти перемены вовлечен не в последнюю очередь интернет, в котором свобода мнений обернулась разгулом мнений, что в значительной степени способствует разжиганию ненависти, травле и насилию. Демагоги процветают, ширится риторика ненависти с приступами злобы и угрозами смерти, и мы, шокированные этим, наблюдаем, как насилие распространяется в виде политических, расистских и антисемитских нападок.
Однако недостаточно только говорить о ненависти и расколе, нужно думать о том, как восстановить чувство общности на всех уровнях – ЕС, наций, городов и муниципалитетов, а также школ. Германия трансформируется в страну, принимающую мигрантов, и ей требуется пространство и время для перемен. На уровне городов и муниципалитетов проблемы видятся яснее. Совершенно очевидны стремление к интеграции и одновременно ее блокирование, прогресс и провокации. Чем больше мы сужаем пространство, о котором говорим, тем более открытыми становятся проблемы. Детские сады и школы сегодня – это места, где сталкиваются разные культурные идентичности, этносы и биографии. Дополнительным проводником конфликтов стал параллельный мир интернета, где ужесточается коммуникация и прославляется насилие. Вспомним хотя бы новую ось: новозеландский Крайстчерч [610] – Галле – Ханау.
В поисках немецкой «доминирующей культуры» (Leitkultur), которой одни обладают с рождения и которую другим приходится быстро осваивать, постоянно подчеркиваются различия между местными жителями и мигрантами. Прагматичной альтернативой мог бы стать акцент на обязательных правилах мирного сосуществования, на взаимоуважении, то есть на правилах общения, которые распространяются на всех. В этом же смысле Томас Манн говорил об азбуке человеческих приличий. Я объединила эти правила в общем понятии «обязанности человека», видя в них важное дополнение к «правам человека» [611]. Они существуют на протяжении веков и тысячелетий во всех культурах и религиях мира. Их золотое правило: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Основные правила человеческой солидарности можно
