центра города в политическую арену: «На площадях в центре города проходят политические демонстрации, шествия и народные гуляния, проводимые в фестивальные дни. Центр города должен состоять из наиболее важных и монументальных зданий, доминирующих в архитектурной композиции плана города и определяющих архитектурный силуэт города» [597]. Из этого исходил и Вальтер Ульбрихт, оправдывая в 1950 году снос Берлинского городского дворца и его замену Дворцом Республики: «Центр нашей столицы Люстгартен и район руин замка должны стать большой площадкой демонстраций, где наши люди смогут выразить свою волю к борьбе и восстановлению». За этим «пинг» после смены политической системы в 1950 году спустя шестьдесят лет, после очередной смены политического режима, последовал «понг». В 2013 году было принято решение реконструировать зимнюю резиденцию Гогенцоллернов. Огромный дворец вернулся в архитектурно-исторический ансамбль центра Берлина. Его открытие планировалось на декабрь 2020 года. Каково предназначение нового здания, неясно, ведь монархической традиции в Германии больше нет. Тем временем вопрос о его использовании сместился к вопросу об использовании «Форума Гумбольдта», бокового дворцового фасада, дизайн которого выполнен в современном стиле. Если имя Александра фон Гумбольдта, географа-исследователя и открывателя мира, изначально ассоциируется с
глобально-историческим видением, которое могло бы символизировать открытость Берлина миру, название «Форум Гумбольдта» ассоциируется теперь с
колониально-историческим и европоцентристским видением, заставляющим Германию вспомнить о наследии, которое до сих пор почти не обсуждалось. Период с 1871 по 1918 год, когда Берлин был столицей, а замок Гогенцоллернов – императорской резиденцией, был также временем имперской экспансии, когда Германия, «запоздавшая нация», стремилась стать колониальной державой, чтобы сравняться с другими европейскими нациями. В то время процветала не только экономика – можно говорить о «турбокапитализме», о котором и сегодня свидетельствуют импозантные ряды домов эпохи грюндерства, – но и наука, в том числе «учение о расах». В конце XIX века для этой новой дисциплины, которой ныне не существует, было собрано бесчисленное количество черепов, точно так же как сегодня собирают банки данных. Считалось, что, лишь изучая череп за черепом, можно сделать важные научные открытия в генетике. Поэтому среди артефактов в этнографических коллекциях много не только награбленного имущества и экспонатов неизвестного происхождения, но и этих человеческих останков, которые необходимо вернуть достойным образом.
Колониальная экспансия, исходившая из Европы, – это негативное историческое наследие многих европейских наций. Поддерживавший ее расизм есть теневая сторона европейского Просвещения, он до сих пор остается слепым пятном европейского самосознания. Понятие человечества эпохи Просвещения – наследие, которым можно гордиться; оно лежит в основе европейских демократий. Первая статья Всеобщей декларации прав человека гласит: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и своих правах». При этом упускается из виду, что понятие человечества до сих пор неполно, поскольку из него по-прежнему исключено – не de jure, а de facto – темнокожее население, история страданий которого не признается европейцами. На этой колониальной истории эксплуатации и насилия все еще остается кровь и лежит бремя вины. Немцы почти забыли эту историю, однако создание Форума Гумбольдта неожиданно напомнило о ней.
Различия в историях Берлинского городского дворца и Форума Гумбольдта можно хорошо описать с помощью прустовских понятий memoire volontaire («произвольное воспоминание») и memoire involontaire («непроизвольное воспоминание»). В процессе архитектурной реконструкции и восстановления разрушенного здания, ставившего целью вернуть имперское прусское великолепие, возникло место, которое выдвинуло в самый центр общественного внимания давно вытесняемую и отвергаемую историю колониализма. В этом месте столкнулись «произвольное» и «непроизвольное» культурное наследие. Без чьего-либо планирования в Берлине внезапно появилась сцена с конкретными рамками, в которых это отвергнутое европейское наследие в его немецком варианте становится предметом исторического прояснения и общественной дискуссии. Этот пример тоже свидетельствуют о том, что африканские мигранты пришли к нам, потому что раньше европейцы были у них. Здесь история колонизации переплетается с историей нынешней миграции и указывает на настоятельную потребность, наконец, объединить их и понять как историю взаимоотношений.
Связанные воспоминания – «touching tales»
Необходимо ли для успешной интеграции мигрантов конструировать новое «Мы»? Не должна ли история миграции в Германии обойтись без символической поддержки такого коллективного субъекта как нация? Разве недостаточно правового государства с его законом о гражданстве? Почему для новых граждан конституционного патриотизма мало? Эти вопросы Миха Брумлик задал в своей рецензии Яну Пламперу, автору книги «Новое „мы“» [598]. Подобно многим, Миха Брумлик отказывается проводить различие между либеральной демократической нацией и националистической исключающей нацией; само слово «нация» кажется ему шагом на пути, неизбежно ведущем к национал(социал)истической «народной общности» (Volksgemeinschaft). Но разве нация автоматически подразумевает этническую однородность? Если нет положительной нормативной модели этнически разнообразной нации, то, несомненно, победили неонацисты, которые оккупировали дискурс нации своими провокационными речами, нарративами, песнями и символами. Табуирование нации благонамеренными левыми и недостаточное понимание актуальности этой темы в обществе привели не только к отсутствию общественного интереса, но и к недостатку информации, просвещения и к дезориентации относительно понятия нации. Плампер принадлежит к числу убежденных демократов, которые считают национальное государство важным «интеграционным механизмом»; Херфрид и Марина Мюнклер видят в нации «генератор солидарности». Мигранты, прибывающие в страну, рассчитывают не только на защиту и работу, но и на участие в культурной жизни общества. Это легче осуществить, если ради своей безопасности они не только будут полагаться на конституцию правового государства, но и вступят в контакт с социальным и историческим окружением в принимающей стране и привнесут свои культурные традиции в ее национальную культуру. Инкультурация – важный ресурс интеграции. Если этот путь сразу закрыть, то зов родной страны останется доминантным в символической ориентации и будет способствовать формированию параллельных обществ.
Историк Ян Плампер предложил в своей книге «Новое „мы“» новый нарратив немецкому обществу, открытому для мигрантов [599]. Он рассказывает немецкую историю как череду миграционных историей с двумя «горячими точками» в 1945 и 1989 годах. Тем самым миграционный процесс 2015 года представляется не абсолютным исключением, а, напротив, исторической закономерностью. Опыт беженства и опыт миграции уникальны, их нельзя смешивать. Но между ними можно увидеть связь, через один опыт можно лучше понять другой. Для таких связанных случаев пережитого насилия американский германист Лесли Адельсон ввел понятие touching tales («соприкасающиеся или связанные истории») [600]. В работе с мигрантами они оказываются важным ресурсом для их социализации и интеграции. Это подтвердила мне в 2018 году одна знакомая, которая в 1960-е годы приехала из Югославии в Германию как трудовой мигрант. Через тридцать лет она активно участвовала в приеме беженцев, пострадавших от балканских войн. Привожу фрагмент из ее письма:
Во время моей работы с беженцами из бывшей Югославии,
