Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид

перспективе, однако, Айни столкнулся с немалым количеством трудностей. Поэзия, собранная в его антологии, представляла многовековую литературную традицию; она сильно отличалась от наречия, на котором говорили в горных районах Восточной Бухары. Подходил ли этот старинный язык для советских таджиков, строивших новый мир? В конце 1920-х годов среди таджикских интеллектуалов разгорелась жаркая дискуссия по данному вопросу, во многом схожая с дискуссией о чагатайском языке. В таджикской полемике схлестнулись «интернационалисты», полагавшие, что таджикский язык должен быть понятен за пределами СССР, чтобы выполнять роль революционного средства коммуникации, и «изобретатели языка [эуодчи]», желавшие создать письменную речь из языка сельского (а следовательно, лингвистически и национально аутентичного) населения [772]. Европейские ученые сыграли в этих дебатах значительную роль, возможно, более значительную, чем в Узбекистане. В конце концов был выработан компромисс: в новом литературном языке сохранили некоторые черты таджикской сельской речи, однако и вековое наследие не было полностью отвергнуто. Таджикскость основывалась как на персидском прошлом и специфической географии, так и на советском настоящем.

Л. Жехак абсолютно прав, когда отмечает, что «образование Таджикистана представляло собой не результат, а момент зарождения таджикского национализма» [Rzehak2001:154].Таджикская национальная идентичность появилась лишь после того, как была создана Таджикская АССР. Самая поразительная черта этой трансформации – стремительность, с какой возникла таджикская интеллигенция, и страстность, с какой ее представители выдвигали свои требования. Вначале их требования сосредоточивались на языковых правах таджиков в Узбекистане, но очень быстро переросли в территориальные претензии. Таджикистан притязал не только на повышение своего статуса до уровня союзной республики, но и на некоторые территории Узбекистана. Второе требование было весьма необычным в советском контексте, а кроме того, потенциально проблематичным, поскольку отдавало национализмом и ирредентизмом. Среди тех, кто выдвигал эти претензии, были как новые лица, так и люди, которые еще в 1924 году считали себя узбеками.

Во многом столь бурный рост таджикской национальной активности обусловила политика, проводимая властями Узбекистана. Основополагающей чертой чагатайской концепции узбекскости было пренебрежение персидским наследием Средней Азии и сопутствующее ему отрицание наличия в регионе значительного персоязычного населения. С самого начала узбекские власти стремились свести к минимуму численность таджиков в Узбекистане. Всесоюзная перепись 1926 года показала резкое ее снижение по сравнению с предыдущими подсчетами населения. По данным Центрального статистического управления, в 1923 году в Самарканде при общем населении 102 700 человек было 81 700 таджиков, а в 1926 году – всего 61 000 из 138 800 [773]. Центральное статуправление предположило, что изменилось национальное самосознание исчезающих таджиков и теперь они начали считать себя узбеками [774]. Сходным образом Узбекский Наркомат просвещения пытался тем или иным путем ограничить обучение на таджикском языке.

Возникали споры даже по поводу языка, на котором дети говорили дома, причем для детей оседлого коренного населения по умолчанию предлагался узбекский язык.

Подобная политика вызвала возмущение среди нарождающейся таджикской интеллигенции и привела к быстрой радикализации ее позиций. Главной площадкой для выражения недовольства стала таджикская пресса, страницы которой запестрели сообщениями о самоуправстве узбеков. Приводилось множество примеров, когда людям говорили, что, если они назовутся таджиками, их вынудят переехать в Таджикистан [Джураев 2013: 69]. В глазах представителей таджикской стороны это являлось неопровержимым доказательством того, что перепись была сфальсифицирована и таджиков регистрировали как узбеков. Так же широко в таджикских газетах освещались жалобы на отсутствие в Узбекистане обучения на таджикском языке [776]. Эти сообщения в печати привели к быстрой радикализации характера таджикских требований. В 1929 году, когда Узбекский Наркомат просвещения решил «посредством точного и объективного подхода» определить, на каком языке говорят дети дома, чтобы перевести обучение в школах нацменьшинств на язык, на котором говорят их ученики [777], жалобы таджиков переросли в требование отделения от Узбекистана.

Уже в мае 1926 года таджикское руководство поставило этот вопрос перед самим Сталиным. В своей докладной записке член Таджикского ревкома Ш. Шохтемур жаловался на стремление Узбекистана «обузбечить» 800 000 таджиков «всякими мерами дикого административного нажима и шовинистического произвола», что выражалось в отрицании их языковых прав и насильственной ассимиляции. Шохтемур перечислил ряд нарушений, на которые пошел Узбекистан. Таджикские дети были вынуждены посещать узбекские школы, а пантюркистские «шовинисты» отрицали само существование таджиков как нации. Таджикоязычных школ недоставало, они плохо финансировались и вообще притеснялись узбекской администрацией. Таджикский институт просвещения в Самарканде (также призванный служить нуждам Таджикистана) представлял собой жалкое двухкомнатное учреждение, тогда как в большинстве школ Узбекистана преподавание таджикского языка было запрещено, даже в районах с таджикским населением. Торжественное заседание по случаю первой годовщины «провозглашения Автономного Таджикистана» велось на узбекском языке, что спровоцировало «демонстрацию против Узбекистана» [778]. В последующие два года этот перечень жалоб повторялся в многочисленных петициях, направлявшихся в различные партийные и государственные органы. Данные жалобы требовали вмешательства государства в узбекские порядки. Однако в 1928 году Мухиддинов вывел вопрос на новый уровень, потребовав не только отделения Таджикистана от Узбекистана, но передачи ему городов Самарканда и Бухары. Население Бухары, утверждал он, с незапамятных времен было персоязычным, а следовательно, таджикским. Однако под влиянием панисламизма и пантюркизма, писал Мухиддинов, младобухарцы отрицали существование таджиков и стремились насильственно ассимилировать их с узбеками. После национального размежевания панисламизм и пантюркизм частично сменились агрессивным узбекским национализмом, который представляет собой серьезную «политическую ошибку», искажает национальную политику и способен дестабилизировать советскую власть в Средней Азии [779]. Поэтому логичным решением будет передать Бухару Таджикистану. Примечательно также, что таджикские активисты с самого начала пользовались партийными подозрениями в панисламизме и пантюркизме, чтобы критиковать узбекскую политику и выставлять ее как вредящую интересам партии, государства и революции [780]. «Такое положение вещей, – подчеркивал в вышеупомянутой докладной записке Шохтемур, – вполне соответствовало и соответствует взглядам панисламистских, пантюркистских и панузбекских кругов современной узбекской интеллигенции и духовенства». Жалуясь на «искажение» оппонентами партийной линии, таджикские активисты тем самым позиционировали себя как истинные советские люди. Обвинения в панисламизме, пантюркизме и национал-шовинизме – главных партийных фобиях в Средней Азии 1920-х годов – и по сей день превалируют в жалобах таджиков на узбекскую политику.

Шохтемур, ставший главным выразителем таджикских требований, являл собой новый тип таджика. Родившийся в Шугнане на Памире, он происходил из исмаилитской шугнаноязычной