Таким образом, наиболее правдоподобное объяснение описанного выше казуса состоит в том, что в июле 1543 г. «большого» дворецкого просто не было в столице, так как он находился на военной службе во Владимире, и тогда писцы доложили дело казначею, который заполнил возникший в судебной системе вакуум. Произошла ли замена судьи по подсказке самих властей Симонова монастыря, заинтересованных в том, чтобы их дело разбирал близкий к обители человек, — об этом можно только догадываться…
Поскольку должности дворецких в 40-е годы подолгу оставались вакантными, казначеи все чаще выполняли их функции. Однако на первых порах эти перемены не были институционализированы: судебные решения выносились, а грамоты выдавались ad hoc, без внесения изменений в формуляры соответствующих документов. В этом отношении весьма характерны рассмотренные выше тарханно-несудимые грамоты 1546 г. Вологодской Глубокоезерской пустыни и Московскому Симонову монастырю: хотя обе грамоты были выданы, судя по пометам на обороте, казначеями (в первом случае — И. И. Третьяковым, во втором — им же и Ф. И. Сукиным), но в их тексте сохранено указание на суд дворецкого[1744].
Во второй половине 1540-х гг. выполнение казначеями функций областных дворецких, т. е. судей и администраторов, по отношению к населению некоторых территорий из временной меры превращается в постоянную практику. Тогда, по-видимому, в ведение Казны перешла Вятская земля. С начала 1549 г., как показал В. Д. Назаров, расширились и полномочия казначеев в центральных уездах страны[1745].
Самую многочисленную группу служащих административного аппарата составляли дьяки и подьячие: по источникам 1534–1548 гг. нам известно 157 лиц, имевших чин дьяка или подьячего[1746], что более чем на четверть превышает аналогичные данные за 28 лет правления Василия III (по подсчетам А. А. Зимина, 121 чел.)[1747]. Конечно, наши наблюдения о росте численности приказного люда опосредованы сохранившимся документальным материалом, который также возрастает в описываемое время по сравнению с первой третью XVI в., но поскольку увеличение массы документов происходило при непосредственном участии дьяков и подьячих, то, очевидно, перед нами — две стороны единого процесса бюрократизации управления, проявлявшегося как в росте административного аппарата, так и в увеличении объема канцелярской продукции.
Но хотя сама тенденция к бюрократизации управления не вызывает сомнения, численность правительственного аппарата по европейским меркам оставалась невысокой. Нужно учесть, что названная выше величина — 157 чел. — не дает представления о количестве одновременно действовавших приказных дельцов, а только суммирует данные о дьяках и подьячих, которые хотя бы раз упоминаются в документах 1534–1548 гг. Между тем число дьяков и особенно подьячих, лишь однажды упомянутых в сохранившихся источниках, достигает более одной трети (55 чел.) от указанной выше суммы[1748].
Более показательны в этом отношении списки государевых дьяков, составленные на определенную дату. К сожалению, подобные реестры дошли до нас только от конца изучаемого периода. В январе 1547 г. в связи с предстоящей свадьбой Ивана IV был составлен список дьяков, насчитывающий 33 человека[1749]. Сохранился также перечень дьяков, которым новгородский архиепископ Феодосий послал 26 марта 1548 г. гостинцы — «угорские» золотые, но по понятным причинам (учитывая цели составления документа) этот перечень явно неполон: в нем названо всего 14 имен[1750].
Между тем монархи тогдашней Западной Европы располагали гораздо более многочисленным бюрократическим аппаратом. Так, во французской королевской Большой канцелярии (Grande Chancellerie) в первой половине XVI в. по штату числилось 59 нотариев и секретарей, но фактически эти должности были разделены между 119 лицами; а в 1554 г. Генрих II учредил еще 80 секретарских должностей[1751].
Контраст между французской бюрократией XVI в. и ее бедной московской «родственницей» будет еще разительнее, если учесть, что приведенные выше цифры относятся только к королевской канцелярии и не дают представления даже обо всем парижском чиновничестве (парламент располагал собственным штатом секретарей), не говоря уже о провинции. Если же иметь в виду государственный аппарат Французского королевства в целом, то его численность еще более впечатляет: по подсчетам французских историков, Франциск I при своем восшествии на престол (1515 г.) располагал целой армией чиновников (officiers), насчитывавшей 4 тыс. чел.[1752] Между тем подсчет всех великокняжеских дьяков и подьячих, упоминаемых в источниках с 1534 по 1548 г., дал в итоге 157 чел., включая и столичных приказных дельцов, и их собратьев в Новгороде и Пскове. Вот чем могла располагать московская монархия в указанное время.
* * *
В иерархическом отношении приказные дельцы составляли что-то вроде пирамиды, на вершине которой находились влиятельные дьяки, облеченные доверием государя, а внизу располагались многочисленные подьячие, писавшие грамоты и выполнявшие разнообразные поручения вышестоящих начальников.
К верхушке придворной бюрократии принадлежали дьяки, именуемые в источниках «великими», «ближними» или «большими»[1753]. Имена самых влиятельных дьяков начала великого княжения Ивана IV содержатся в показаниях псковских беглецов, записанных 12 сентября 1534 г. в Полоцке. Среди лиц, которые «на Москве… всякии дела справують», перебежчики назвали — наряду с боярами кн. И. В. Шуйским и М. В. Тучковым, дворецкими И. Ю. Шигоной Поджогиным и кн. И. И. Кубенским — дьяков великого князя Елизара Цыплятева, Афанасия Курицына (в тексте ошибочно: «Курин»), Третьяка Ракова, Федора Мишурина и Григория Загрязского. Особо было отмечено, что, хотя боярин М. Ю. Захарьин и дьяк Меньшой Путятин отданы на поруки (в связи с известными августовскими событиями 1534 г.[1754]), однако и они «с тыми справцы всякое дело справуют»[1755].
Все упомянутые выше дьяки служили еще при Василии III[1756]; четверо из них (Елизар Цыплятев, Афанасий Курицын, Меньшой Путятин и Третьяк Раков) участвовали в совещании государя с боярами на Волоке во время предсмертной болезни великого князя осенью 1533 г.[1757] Позднее, когда умирающего перевезли в Москву, у постели Василия III находились дьяки Меньшой Путятин и Федор Мишурин: им и было приказано писать духовную государя[1758].
Близость ко двору способствовала вовлечению некоторых дьяков в придворные интриги. При жизни Василия III наибольшим доверием великого князя пользовался Григорий Никитич Меньшой Путятин, но после смерти государя он обрел соперника в лице другого дьяка — Федора Мишурина. Отголоски этого соперничества, как было показано в первой главе этой книги, отразились в одной из редакций летописной Повести о смерти Василия III[1759]. Во время августовских событий 1534 г. (бегства в Литву кн. С. Ф. Бельского и И. В. Ляцкого и последовавших затем арестов в Москве) какие-то подозрения пали и на Меньшого Путятина: как явствует из процитированных выше показаний псковских перебежчиков, он был отдан на поруки, но сумел сохранить влияние при дворе.
Своего рода привилегией «ближних» государевых дьяков, отличавшей их от приказных дельцов более низкого ранга, была причастность к делам внешней политики. Так, Меньшой Путятин был непременным участником всех переговоров с литовскими представителями в декабре 1533 — феврале 1537 г.; компанию ему составляли Елизар Цыплятев или Федор Мишурин, а наиболее ответственные переговоры все три дьяка вели вместе[1760]. Меньшой Путятин и Федор Мишурин в 1530-х гг. активно участвовали также в приеме крымских и ногайских послов[1761]. Григорий Загрязский в составе посольства, возглавляемого боярином В. Г. Морозовым, ездил в апреле — августе 1537 г. в Литву[1762]. В марте 1542 г. в боярскую комиссию для переговоров с очередным литовским посольством были включены дьяки Елизар Цыплятев, Третьяк Раков и Григорий Захарьин (Гнильевский), а в состав ответной миссии, отправившейся в июне того же года к польскому королю и литовскому великому князю Сигизмунду, входил дьяк Федор Никитич Губин Моклоков[1763].
Представляет интерес порядок упоминания дьяков на дипломатических приемах. Так, в посольской книге 1533–1538 гг. Ф. Мишурин неизменно упоминается после Г. Н. Меньшого Путятина; если же на церемонии присутствовал или в переговорах участвовал «старый» дьяк Е. И. Цыплятев, то именно его имя называется первым, а далее следуют Путятин и Мишурин[1764]. Та же дьяческая иерархия отразилась и в процитированном выше отрывке Повести о смерти Василия III, где описывается «дума» больного государя с боярами на Волоке: список дьяков и здесь открывается Елизаром Цыплятевым, вслед за которым идут Афанасий Курицын, Меньшой Путятин и Третьяк Раков[1765]. Наконец выясняется, что уже неоднократно упоминавшиеся псковские перебежчики на допросе у полоцкого воеводы в сентябре 1534 г. отнюдь не в произвольном порядке перечислили дьяков, которые вместе с боярами и дворецкими «всякии дела справують»: и здесь первым оказался Е. Цыплятев, а вторым — А. Курицын. Третьим в списке дьяков фигурирует Третьяк Раков — возможно, потому, что Меньшой Путятин, чье место он, по-видимому, занял, был в тот момент отдан на поруки и упоминается отдельно. Федор Мишурин в этом перечне оказался пятым, перед замыкающим список дьяком Григорием Загрязским[1766].
