полковники хотели присягнуть перед султанским послом на подданство от имени всей
черни; но чернь и некоторые из полковников не согласились на то никоим образом, „и
отеюда-то происходит волчья покорность Хмельницкаго", объясняли себе паны.
Между тем Хмельницкий играл в самую опасную для них игру. В письме к королю
из Чигирина он в сотый раз призывал Бога во свидетели, что, как прежде, так и теперь,
козаки от чистого сердца желают быть верными королевскими подданными, и при этом
доносил смиреннейшим тоном, что они „упросили Московского царя ходатайствовать
об исполнении их просьб,
379
касающихся веры, церквей и вольностей Войска его королевской милости
Запорожскаго44.
Это письмо было предвестием подпадения Польши под власть государства, которое
так еще недавно попирала она ногами со всем его великим и священным. 27 римского
июля прибыло во Львов московское посольство, под начальством боярина Репнпна
Оболенского. Оно привезло Польше ультиматум, согласовавшийся с Чигиринским
письмом Хмельницкого. При первом же свидании с представителями Речи
ИИоеполитой, царские послы высказали весьма резко свои русский взгляд на их
пресловутую республику. Москва выждала наконец время для возмездия Польше за все
претерпенные от неё поругания, и это было начало возмездия.
Один из сенаторов спросил у боярина: не по тому ли делу прибыл он, о котором
трактовал королевский посол, Адам Кисель, в Москве?
Репнин Оболенский отвечал спокойно, что не был тогда в Москве, и не знает, о чем
трактовал Кисель.
„Да вам-то что в этом, паны4? (сказал его товарищ). „Пока бы вы что-нибудь
постановили, так не осталось бы и. времени на исполнение. Вы ищете союза с
монархами, а когда чего не достанет с вашей стороны, говорите, что сейм не позволяет.
Когда б на вашем сейме можно было решать, чего требует ваша честь и польза вашего
королевства,—может быть, тогда соседние монархи соединяли бы свои силы с вашими,
для своих выгод, для подавления общего неприятеля. Но вы до сих пор не нашли
средства сохранять в тайне свои сеймовые постановления, хоть бы на то время, пока
приготовитесь; поэтому и мудрено понять, какой бы государь захотел предпринять с
вами поход. Разве на то предпринял бы, чтоб неприятель на него напал, узнав тотчас
обо всемъ44.
Сенаторы представляли послам, что они мало знакомы с делами и образом
правления государства свободного.
„Что это за ответъ44? (сказал великий посол) „Вы говорите, как у вас должно быть;
ыа бумаге, да на словах устанавливаете то и се, а на деле—неурядица, пальцем
ткнешь44.
Здесь один изь сенаторов заговорил о силе Речи Посполитий и сказал, что скоро
соберется 40.000 вооруженной шляхты. Тогда она принудит Хмельницкого к
повиновению и будет иметь довольно времени для того, чтоб отомстить какому-нибудь
соседу за пренебрежение.
380
ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ИОЛЫПИ.
„Если таковы силы ваши" (сказал товарищ великого посла), „затем а;е эта
небольшая часть вашего войска стоит в бездействии' ?
„Не понимаю" (прибавил Реияид Оболенский), „что это у вас за сила, что Ракоч.ий
бьется за вас. Взбунтовавшийся логофет не испугался сына Хмельницкого, и если
взвесить средства, то наделал больше вреда козакам, в два-три месяца, чем ваше
королевство в столько же лет. Если вы допустите, чтоб он уничтожил Хмельницкого, то
едва ли другие народы поверят, чтоб этот Хмельницкий был такой боец и силач, каким
он представляется, благодаря вашей неудалости, или неурядице. Когда б ваш
Калиновский был таким воином, как драчуном, когда б у него в голове был толк, не
затеял бы он бессмысленно битвы с Хмельницким и не довел бы дела до того, чтоб
козаки взяли верх и первые нарушили мир. Если хотел он помешать свадьбе Тимоша,
если думал, что этого требует блого королевства, то ему бы следовало расположиться
на более крепком месте, ждать нападения и тогда только воевать. А он взял деньги (от
Лупула), и вовсе не заботился о своей ойчизяе".
Все это было высказано таким голосом и с такими жестами, что
сенаторы.обиделись. Не обратили на то внимания торжествующие наконец над Ляхами
Москали и стояли за свободу личного мнения. У них была в запасе пушка, заряженная
царскими титулами, и они не замедлили грянуть. Но сперва пустили в глаза панам
ракету, изобретенную на их пагубу старым Хмелем. Заговорив о междоусобии,
раздирающем Польшу, послы оправдывали Козаков тем, что они взялись за оружие,
видя свои церкви в аренде у Жидов...
Если было чем возмущаться панам до глубины души, то всего больше—этой
выдумкою, противною и фактам, и здравому смыслу. Но относительно русской веры и
соединенной с верою народности все они были гораздо виновнее даже таких
невозможных притеснителей, которые бы отдавали в аренду Жидам церкви
воинственного народа, -заставлявшего, по его собственным словам, трепетать перед
ним Турцию, Польшу и весь свет: они были не столько притеснители, сколько
соблазнители, и потому им лучше было бы, вместо распространения в обществе
папства и еретичества, повесить себе на шею жерновый камень и потонуть в морской
пучине: ибо тогда погибло бы одно только поколение панов, а польская нация, без их
козней, благоденствовала бы в соединении действительно „равных с равными" и в
самом деле „вольных с вольными".
.
381
Вместо сознания непростительных грехов своих, папы доказывали как нельзя яснее,
что вера не была причиною козацкого бунта, и что козаки одинаково святотатствовали,
как в римскокатолических костелах, так и в грекоруеских церквах. Ухмыляясь в
окладистые бороды, царские послы были глухи к их доводам. Мало обращали они
внимания и на представления панов о том, что Хмельницкий недостоин царской
протекции: ибо, с самого пачала войны, (говорили они) „в каждом своем посольстве к
представителям Речи Посполитой, утверждал, что надобно вести Козаков против
Москвы. У короля в рукахъ" (продолжали паны) „находится множество писем,
доказывающих, что Хмельницкий, во всех переговорах с Оттоманскою Портою,
условливался с нею воевать Москву. Вот и в декабре 1652 года трактовал он
одновременно с Москвой, с Турцией и с Полыней, и всем троим обещал
верноподданство. Наконец, в письмах, добытых Ракочием из Константинополя, и
которые не дальше как 7 римского августа Ракочий переслал королю, выразительно
говорится, что в то самое время, когда искал царской протекции, предлагал он
подданство султану и убеждал Порту, что ему будет легко, с помощью Татар и турецких
подкреплений, занять Польшу, Литву и добраться до Москвы. А что хуже всего, один
из послов самого Хмельницкого объявил, что Хмель и большая часть Козаков склонны
принять веру Магомета...
Так сообщил свидетель этой сцены панскому нунцию, но, снедаемый ревностью к
единой спасающей церкви, прибавил очевидную небывальщину,—будто бы царские
послы не захотели дальше слушать, называли Хмельницкого псом, вором, разбойником,
общим предателем и восклицали: „Да хранит Господь короля"! (следовательно и ту
курию, которая отняла у русского света древнерусское дворян.ство в польских
владениях и посягала на все другие сословия).
Такой финал религиозно-политической при невероятен уже иш одному тому, что
послы тут же грянули в представителей Польши и соблазнителей польской Руси
царскими титулами, точно громом. Напрасно паны представляли свои сеймовые
декреты, свои королевские sancita;—царские послы соглашались помиловать Польшу
только под условием подтверждения Зборовского договора и уничтожения церковной
унии, яко главной причины восстания Козаков.
Им опять, со всей убедительностью фактов, представляли, что религия во всех
козацких бунтах была ни при чем. Царские послы не хотели знать истории, вещавшей
устами оиезуиченных панов?
382
.
как не хотели в свое время паны знать истории московской самоаваншдны.
До своему веку и по своей образованности, царские бояре и дьяки ие могли
возвыситься до признания факта, что греческой религии нельзя знать в таком
государстве, как Польша: ее можно было только совращать;—не могли возвыситься тем
более, что философское беспристрастие в истории, еслиб оно и было для них
возможно, то не было бы выгодно: ибо тогда было бы им непристойно оправдывать
козацкие разбои, напротив, следовало бы видеть в козавах то, что видели в них паны
рады: общих врагов Москвы и Польши... Теперь же, стоя на почве религии, которая в
