не только с белых переселенцев, а раньше, с насильственного угона черных рабов из Африки по так называемому «Middle Passage» («Среднему пути»). Им до сих пор отказывают во включении своей летописи в национальный нарратив; со времен Гражданской войны так и не появилась поддержанная государством общая, разделяемая черными и белыми, история о рабстве, о непрекращающемся расизме и системном неравенстве.
«Вы, белые, послушайте меня! – писал Джеймс Болдуин. – История, которую, похоже, никто не знает, это не только то, что читают. И касается она в первую очередь не прошлого. Напротив, великая сила истории в том, что мы несем ее внутри себя» [628]. Для жертв травматической истории насилия она не растворяется сама по себе. Наоборот, если травма рабства не получает символического признания, а причины расизма сохраняются, то для части населения прошлое остается настоящим. Такая история станет прошлым лишь тогда, когда все население США дистанцируется от нее, отказавшись от предпосылок, которые сделали эту историю возможной. Для этого недостаточно показать рабство в Смитсоновском музее [629], где экспозиция сделана преимущественно для черных. Февраль в США считается «Месяцем черной истории» (Black History Month), когда афроамериканские школьники посещают музеи, чтобы услышать там истории о Фредерике Дугласе или Мартине Лютере Кинге. Подобная культурная практика характерна для обществ с двумя строго разделенными нарративами; исторически параллельные общества, каждое с собственным прошлым, живут на одной территории. Америке не хватает признания и усвоения белыми черной истории страданий, а также общего нарратива, который поддерживался бы национальными праздниками, музеями, школьными учебниками. Предложенная Фукуямой концепция «исповедуемой нации» может основываться только на признании общей, инклюзивной истории американской нации.
Израиль – другой пример расколотого общества, которому необходимо вернуться к историческим корням неравенства, чтобы услышать голоса исключенных из общества, признать их и интегрировать в общую историю. В этой стране существуют два параллельных общества – израильское и палестинское – с тремя совершенно разными нарративами: Холокост, Война за независимость и Накба. Рядом с травмой евреев и Холокостом мы видим триумф израильтян с их победой в войне за национальное освобождение, которая, в свою очередь, обернулась травмой для палестинцев. В Израиле нет недостатка в инициативах, пытающихся объединить противоположные нарративы. Кроме группы «Зохрот», ведущей просветительскую работу посредством экскурсий и информирования о палестинской предыстории Израиля и ее следах в местных ландшафтах, действует замечательный проект израильского социопсихолога и социотерапевта Дана Бар-Она, который вместе со своим палестинским коллегой, педагогом Сэми Адваном пишет школьные учебники, объединяющие израильскую и палестинскую историю [630]. Такая модель взаимоотношений, которая успешно реализуется в Европе в ряде трансграничных проектов и делает возможным сопереживание и знание друг о друге, могла бы в Израиле смягчить жесткую политику «либо/либо» и подготовить переход к сосуществованию по принципу «и/и». Важный шаг в этом направлении недавно сделан двумя историками в совместном проекте, объединившем истории Холокста и Накбы [631]. Этот израильско-палестинский проект получает все большее признание в научном сообществе, однако по-прежнему сталкивается с неприятием или безразличием в обществе и среди политиков.
Немецкие нарративы – три «горячие точки»
Насущная проблема перестройки национальных нарративов стоит и перед немецкой нацией. В Германии так часто говорят о «консолидации общества» потому, что ей в настоящее время угрожают три фактора, три «горячих точки». На них указывает немецкий национальный праздник. Вместе с ним наметился новый немецкий особый путь. Мы – единственная страна в мире, которая отмечает свой национальный праздник причитаниями, жалобами и обвинениями. Это первая горячая точка. На протяжении сорока лет в двух немецких государствах существовали очень разные представления о нации и патриотизме [632].
Хотя немецкая нация сегодня объединена, тем не менее она в то же время и разъединена, ибо до сих пор не сумела создать общий восточно-западный нарратив и по-прежнему в ней доминирует история победителей. В таком нарративе воссоединение Германии как политико-административный акт, осуществленный сверху, накладывается на мирную революцию, совершенную гражданским движением снизу, которое положило начало объединению. Неудивительно, что спустя тридцать лет обе эти половинки так и не сошлись. Прочно утвердившийся нарратив победителей до сих пор отрицает весомый вклад населения бывшей ГДР в создание общего государства. История Восточной Германии завершена, она ушла в прошлое, перестав играть какую-либо роль в публичном пространстве и национальном самосознании. Те, кто пережил эту радикальную историческую экспроприацию, кто утратил национальную идентичность, чувствуют себя чужаками в своей стране, живут как бы в изгнании, накапливая в себе недовольство, которое может перерасти в фундаментальную оппозицию к собственному государству [633].
Здесь мы подходим ко второй горячей точке – возвращению националистической партии, открыто консолидирующейся в ксенофобии, расизме и дискриминации мигрантов. Актуальная тема, благодаря которой АдГ набирает очки, – «разворот мемориальной культуры на 180 градусов». Считая память о Холокосте несовместимой с национальной гордостью и осуждая ее как форму «немецкой самоненависти», демагоги АдГ усердно стараются очистить национальный нарратив от вины и позора, замещая их честью и гордостью. В 1980-е годы Джордж Моссе утверждал, что в Европе «миф о военном опыте» ушел в прошлое, однако добавлял: «Будущее открыто. ‹…› Если национализм опять поднимется как секулярная религия, этот миф вновь сыграет свою роль» [634]. Новая национальная гордость проявляется не только в воскрешении германского мифа в виде инсценировок на фоне Кифхойзеровского монумента, но прежде всего в переиздании нацистских текстов, которые прославляют Вторую мировую войну и героев СС. Одновременно в интернете возникают интернациональные форумы, пропагандирующие антисемитизм, исламофобию и расизм. Понятие тимоса также вернулось в политический дискурс; Марк Йонген, ученик Слотердайка, ввел его в философию АдГ.
Стефан Цвейг предложил заменить отрицательное понимание тимоса, который выражается в военной мощи и готовности к насилию, положительным пониманием тимоса, которое содействовало бы мирному сосуществованию наций в Европейском союзе. Он говорил от имени «поколения, которое познало и научилось ненавидеть самую ужасную в мире ненависть, потому что она бесплодна и умаляет творческую силу человечества» [635]. Понадобилась еще одна мировая война и Холокост, чтобы европейские нации восприняли эту мысль и заложили основы для мирной Европы. Приверженность Европейскому союзу, где нации обязались сообща преодолевать национализм, и есть пример положительного тимоса. Почему бы не гордиться этим историческим достижением? Эта гордость опирается на такие ценности, как свобода, разнообразие, мир и равенство, разделяемые с другими нациями.
Третья горячая точка – перестройка нации в общество, открытое для мигрантов и создающее благоприятные условия для их интеграции и натурализации. Речь идет не только о культуре гостеприимства, а главным образом об интеграции, подразумевающей участие в жизни общества и перспективы на будущее. Такой переход нельзя осуществить путем привязки к немецкой доминантной
