– Его величество король, – сказал он, – издал манифест, который приведет к большому озлоблению и кровопролитию, так как в нем не говорится об отречении – манифест начинается словами: «Я, король всех испанцев…» Это не то, чего ждали республиканцы… Тем не менее временное правительство решило не препятствовать королевской семье и вам, ваше королевское высочество, если вы захотите последовать за королем…
Гонсало схватил мою руку, лежавшую на одеяле.
– Это не обман? – спросил он.
– Я думаю, нет. – Доктор смотрел на него со странной насмешливой улыбкой. – Разве это, – сказал он, рассматривая нас обоих, – не самый простой способ избавиться от семьи его величества и от наследников престола?
Я всегда считал его очень хорошим врачом, однако загадочным и гордым человеком. Он никогда не раболепствовал и явно презирал наш этикет.
– Ваше королевское высочество, – сказал он затем, – для вас отъезд будет тяжелее всего. Однако я велел приготовиться двум носильщикам. Распорядитесь, чтобы в ваш багаж упаковали самое необходимое…
В десять часов меня отнесли к выходу из дворца. Там ждали мать, братья и сестры. Сестры плакали. Только Хайме беспечно поглядывал вокруг. Происходящее не имело доступа в его глухонемой мир.
Я закрыл глаза, когда меня понесли к одному из автомобилей с королевскими коронами, которые ожидали нас в последний раз. Открыл я глаза только тогда, когда автомобили тронулись. Я увидел людей, у многих были озлобленные лица, у других – насмешливые… Но все эти люди смотрели молча, когда мы ехали к вокзалу. Это выглядело так, как будто у них был приказ: во имя Бога дать нам уехать, и как можно скорее…
Через Кампо де Моро мы прибыли в Каса де Кампо. Ехали мы по частной дороге, которая была проложена по королевской земле, – однако в этот час она нам уже не принадлежала… На шоссе Эскориал-Мадрид мы выехали всего за несколько километров от вокзала.
Меня отнесли на перрон, где я увидел людей, которые приветствовали нас, – но приветствовали негромко, боязливо… Это были монархисты, которые хотели сказать нам «до свидания» на перроне…
Мать благодарно улыбалась. Наш поезд подошел к перрону. Он остановился точно у того места, где стояли мои носилки. Человек в одежде рабочего выпрыгнул из кабины паровоза. Это был граф Сарагоса, который переоделся, чтобы ехать на нашем поезде, стоя рядом с кочегаром.
– Поднимайтесь скорее… – патетически воскликнул он. – Мы должны отъехать вовремя, минута в минуту, иначе все меры предосторожности могут быть напрасны. Я останусь в локомотиве до французской границы. Я ручаюсь, что ничего не случится…
Я еще видел, как меня подняли в вагон. Потом потерял сознание. Позднее я вспомнил, что в последнюю секунду у меня в голове промелькнули картинки отъезда и приезда отца и матери: яркие краски, приветственное ликование, радость – это было много, много лет назад на том же самом перроне…
Я пришел в себя только на французской земле.
Мы встретились в Париже. Это была холодная встреча, полная неизвестности, без радости, вдали от родины – начало тех событий, которые разбросали нас по свету.
Мой отец жил в отеле «Mерис». «Принц Альфонс» высадил его в марсельской бухте в пустынном месте. Когда лодка, высадившая его, возвращалась на крейсер, отец, стоя на пирсе, еще раз крикнул: «Да здравствует Испания!» – и офицеры и матросы ответили ему. Однако если для моего отца слова «да здравствует Испания» значили то же, что и «да здравствует королевство Испания», то для моряков корабля, на котором он бежал, они означали нечто другое. «Принц Альфонс» поднял республиканский флаг, едва взяв обратный курс на Испанию.
Зато моего отца ожидала радиограмма генерала сэра Александра Годли, который тогда был губернатором Гибралтара. Он сообщил, что Хуан на борту небольшого испанского торпедоносца № 16 прибыл на английскую землю и на ближайшем британском корабле отправится в Марсель.
Итак, мы все встретились в Париже. День был неприветливый, холодный и далекий от первого тепла весны. Быть может, отец вспомнил о том, что когда-то, в дни, полные лучащегося солнца, парижане назвали его «весенним принцем». Я был слишком измучен и болен, чтобы воспринимать то, что тогда происходило…
Меня отправили в Швейцарию, в Лозанну. Там я узнал, что испанское национальное собрание не только лишило отца всех обязанностей и прав, но и готовило против него процесс с обвинением в государственной измене. Среди прочего, его, а также многих придворных и бывших министров обвиняли в том, что они вывезли из страны большие богатства. Приговор был вынесен в ноябре 1931 года. Моего отца признали виновным. В Испании его объявили вне закона, и вся наша собственность перешла к испанской республике…
Когда я прочитал об этом в швейцарских газетах, новость задела меня не так глубоко, как задела бы в первые недели после бегства…
Я был поглощен другими событиями. Отдохнув, я впервые почувствовал себя свободным. Я жил в другом мире – без этикета, без придворных льстецов, без соглядатаев и так называемых обязанностей, без дворцовых стен… И – я первый раз в своей жизни любил.
Я влюбился. Мне казалось, что открылся новый мир, перед которым все, что было у меня раньше, бледнело. Женщину, в которую я влюбился, звали Эдельмира Сампедро-Оцехо. На год старше меня, она была дочерью богатого кубинца и воспитывалась в Лозанне. Это была девушка из буржуазной семьи, совсем другая, чем все девушки и женщины, которых я знал в кругу нашего двора, – не чопорная, жизнерадостная, бурная, волевая, красивая и умная.
Когда я в первый раз услышал, как она сказала: «Я люблю тебя…», – я был так счастлив, что забыл все, что должно было помешать мне думать о женитьбе… Мне было двадцать пять… Отец, мать, сестры со времени нашего бегства путешествовали. Я искал близкого человека и новое пристанище.
Позднее друзья смеялись надо мной. Они говорили, что Эдельмира меня никогда не любила, что она заманила меня в ловушку только для того, чтобы получить дворянский титул и хвастаться этим на своей родной Кубе, затмевая собственных сестер-красавиц. Я этому не верил. И сегодня не хочу этому верить – пусть я тешу себя иллюзией.
У меня до сих перед глазами картина: я стою перед отцом и прошу разрешения жениться. Я уже настолько проникся свободой в Швейцарии, жизнь в окружении двора и возвращение в Испанию уже казались мне настолько маловероятными, что я был уверен: отец тоже изменился.
Но он предал бы самого себя, если бы не продолжал играть роль короля Испании и не держался твердо старинных обычаев королевского положения и придворных устоев.
Он посмотрел на меня своими колючими глазами.
– Брак с женщиной из буржуазного сословия, – сказал он, не вступая в спор и не раздумывая, – абсолютно невозможен для будущего короля Испании. Это должно быть тебе известно.
– Разве я когда-нибудь стану королем? – спросил я.
На это он лишь уклончиво ответил:
– Если ты женишься на этой даме, то никогда не станешь…
– Значит, ты хочешь, чтобы я отказался от трона… – сказал я.
Если я откажусь, если перестану быть кронпринцем, тогда наследовать корону должен Хуан, так как мой глухонемой брат Хайме не может быть королем – ему придется отказаться от трона вслед за мной. Хуан – здоровый сын моего отца. Мной снова овладела старая ревность. Я чувствовал, что моя женитьба на дочери буржуа ему только кстати. Он сказал холодно и ясно:
– Если ты настаиваешь на свадьбе с кубинкой, это означает для тебя отказ от трона…
Однако мои любовь и желание немного пожить свободной жизнью были сильнее, чем ревность.
– Хорошо, – сказал я с неожиданной решимостью, которая поразила моего отца, – тогда я откажусь…
11 июня 1933 года я подписал отказ и принял имя графа Ковадонги. Затем я вернулся в Лозанну, где ждала Эдельмира, и думал, что стою теперь перед дверью к свободе и счастью…
Мы поженились 21 июня в ратуше Лозанны. Потом мы поехали в церковь Святого сердца в городке Уши на берегу Женевского озера. Эдельмира казалась мне невероятно красивой и привлекательной, прекраснее любой настоящей графини из тех, что я знал, и я поссорился с двумя друзьями, которые снова отговаривали меня от женитьбы.
Мы переехали в Лондон. Там мы жили в отеле в Вест-Энде. Лондонская гостиница в мрачную лондонскую погоду – не место для молодых людей, которые привыкли к солнцу. Надежды на теплый прием со стороны моих английских родственников не оправдались. Нас игнорировали, и Эдельмира чувствовала себя обманутой. Мало помогло и то, что мы зарегистрировались как господин и госпожа Альфонс де Бурбон. Отказавшись от трона, я потерял большую часть моих денежных средств, и это Эдельмира тоже восприняла как обман, тем более что ее отец не дал согласия на брак. Но все это не разрушило наших отношений. Разрушила их моя болезнь, о которой я забыл или хотел забыть. Но она не позволила забыть о себе. Она оставалась реальностью всей моей жизни. Насколько вездесущей и к тому же безжалостной она была, я понял через год после нашей свадьбы, 14 августа 1934 года.
