В середине 40-х гг. большое влияние на юного государя приобрел дьяк Василий Григорьев сын Захаров-Гнильевский. Именно он во время пребывания Ивана IV летом 1546 г. в Коломне «оклеветал ложными словесы», как говорит летописец, бояр кн. И. И. Кубенского, Ф. С. Воронцова и дмитровского дворецкого В. М. Воронцова: 21 июля 1546 г. они были казнены[1830].
Упомянутый эпизод был уже не первым случаем участия великокняжеских дьяков в придворных интригах (можно вспомнить и выдачу на поруки Меньшого Путятина в августе 1534 г., и расправу с Федором Мишуриным в октябре 1538 г.). Но только один дьяк — все тот же Ф. Мишурин — пал жертвой дворцового переворота. Как было показано выше, никакие массовые чистки дьяческого аппарата за все неспокойные годы «боярского правления» ни разу не предпринимались. Одно из возможных объяснений этого кажущегося парадокса было предложено в свое время Н. П. Лихачевым: «От соперничества с классом коренных думцев (боярство) дьяки были спасены своей неродословностью»[1831]. По-видимому, дьяки, как и казначеи, не рассматривались придворной знатью в качестве опасных соперников в местнической борьбе, и им была предоставлена определенная свобода действий, но только до той поры, пока они не переходили грани дозволенного. Эту грань как раз и перешел Федор Мишурин, когда он взялся советовать, кому следует дать чины боярина и окольничего. Подобная дерзость стоила ему головы.
К сказанному следует добавить, что дьяческая верхушка многими узами была связана с придворной аристократией и руководством дворцового ведомства. Ценную информацию на сей счет содержат частные акты — духовные и данные (вкладные) грамоты 30–40-х гг. XVI в. Так, в завещании кн. М. В. Горбатого (1535 г.) упомянуто пятеро дьяков и двое подьячих: дьяк Никифор Казаков и подьячий Алексей Ефимов одолжили боярину в свое время соответственно 5 и 10 рублей; дьяк Колтыря Раков преподнес ему опашень с драгоценными пуговицами, а дьяки Темир Мишурин и Поспел Лебедев предоставили коней для боярской конюшни. Дьяка Третьяка Ракова кн. М. В. Горбатый назначил одним из своих душеприказчиков и завещал ему песцовую шубу, крытую желтым бархатом. А саму духовную грамоту писал подьячий Алексей Семенов сын Яковля[1832].
Двух дьяков находим и среди кредиторов могущественного дворецкого И. Ю. Шигоны Поджогина (1541 г.): Третьяку Ракову Шигона был должен 4 рубля, а Фунику Курцеву — 5 рублей; своими душеприказчиками Иван Юрьевич назначил кн. А. Д. Ростовского, казначея И. И. Третьякова и дьяка Ивана Никифоровича Одинца (Дубенского)[1833].
Не менее показателен и следующий пример: в 1544/45 г. Иван Иванович Хабаров, в недавнем прошлом — тверской дворецкий, вскоре ставший боярином и дворецким Большого дворца, дал в Троице-Сергиев монастырь в качестве вклада свою вотчину — село Образцово Боровского уезда. На данной (вкладной) грамоте, оформившей этот акт, подписались послухи — великокняжеские дьяки B. И. Рахманинов, Н. Фуников Курцев, В. Б. Колзаков и Д. Ф. Горин[1834]. Саму грамоту писал Иван Кожух Григорьев сын Кроткого, который в начале 50-х гг. стал видным казенным дьяком.
Как видим, дьяки и подьячие сумели найти свою нишу в придворном обществе: в их услугах нуждались, их помощь ценили. В целом положение дьячества в 30–40-е гг. было гораздо устойчивее, чем у бояр-аристократов, вовлеченных в непримиримую местническую борьбу. Сравнительная автономия делопроизводственной сферы, естественная смена поколений приказных дельцов, среди которых было немало семейных династий (Курицыны, Курцевы, Мишурины, Путятины, Цыплятевы и др.), — все это способствовало стабильной работе правительственного аппарата даже в эпоху дворцовых переворотов.
Глава 10
К вопросу о социальной политике центральных властей в 30–40-е гг. XVI в.
Под социальной политикой (применительно к изучаемому времени термин, конечно, условный) я понимаю политику властей по отношению к различным слоям населения (или, как говорили в Московской Руси, «чинам»): духовенству, дворянам и детям боярским, посадским людям.
В первую очередь нас будет интересовать логика и последовательность предпринятых в годы «боярского правления» мер: можно ли говорить о некоем целенаправленном курсе властей в отношении, например, монастырского землевладения, и если да, то как менялся этот курс на протяжении изучаемого времени? Какие цели преследовали власти при проведении поместного верстания конца 30-х — начала 40-х гг. XVI в. или интенсивного городского строительства в годы правления Елены Глинской? Подобные вопросы как раз и помогают понять, в какой мере лица, принимавшие решения, осознавали интересы тех или иных формирующихся сословных групп и руководствовались ими в своей политике.
Особое внимание в данной главе будет уделено возможной связи проводимого курса с перипетиями придворной борьбы, взлетами и падениями тех или иных группировок: подобная связь нередко постулировалась исследователями, а между тем ее наличие нуждается в тщательной проверке.
1. Правительство и монастырское землевладение
Одной из первых акций новой великокняжеской власти после смерти Василия III стало подписание прежних жалованных грамот на имя юного Ивана IV. Самые ранние подтверждения датированы 20 января 1534 г. и относятся к грамотам Иосифо-Волоколамского монастыря (см.: Прил. II, № 7–9). С. М. Каштанов высказал предположение о том, что порядок подписания старых грамот на имя нового государя в начале 1534 г. «определялся размерами землевладения и объемом иммунитета монастырей». В 20-х числах января, по наблюдениям ученого, «утверждались грамоты наиболее привилегированного духовного вотчинника» — Иосифо-Волоколамского монастыря, в феврале — грамоты трех других крупнейших монастырей — Кирилло-Белозерского, Троице-Сергиева, Московского Симонова. В марте 1534 г., как отмечает Каштанов, состоялось подтверждение жалованных грамот более скромных обителей: Троицкого Белопесоцкого, Печерского Воздвиженского, Московского Чудова, Рязанского Покровского и Спасского Ярославского монастырей. «В этой очередности подписания иммунитетных актов, — по мнению историка, — отразился характер феодального общества XVI в., в котором политическое значение непосредственно базировалось на размерах земельной собственности»[1835].
Правда, от внимания С. М. Каштанова не укрылся тот факт, что целый ряд подтверждений начала 1534 г. не вписывается в предложенную им схему. Так, 1 февраля 1534 г., т. е. в один день с грамотами могущественного Кирилло-Белозерского монастыря, на имя Ивана IV было подписано несколько грамот небольших вологодских монастырей — Спасо-Каменного и Комельского (см.: Прил. II, № 19–22). 5 февраля — на несколько дней раньше, чем началось подтверждение многочисленных актов Троице-Сергиева монастыря, — получил подтверждение трех своих грамот Спасо-Прилуцкий Вологодский монастырь (Там же. № 30–32).
Комментируя подобные факты, Каштанов объяснял «внеочередное», по его выражению, подтверждение жалованных грамот сравнительно мелким корпорациям «беспокойством» правительства по поводу следов «прежней автономии», сохранявшихся в «ликвидированных удельнокняжеских гнездах» в Вологодском, Углицком и Ржевском уездах — именно там располагались монастырские вотчины, владение которыми было подтверждено в начале 1534 г. «В центре внимания внеочередных подтверждений, — утверждал ученый, — оказались грамоты главным образом на земли, являвшиеся объектом притязаний Андрея Старицкого»[1836].
В одной из предыдущих глав книги (см. гл. 7) уже отмечалась недостаточная обоснованность столь прямолинейной политизации поземельных отношений в России описываемого времени. Детальное рассмотрение процедуры подтверждения грамот в начале 1534 г. дает еще один наглядный пример уязвимости гипотезы, выдвинутой Каштановым.
Начну с информации, которая осталась неизвестной Каштанову: уже 20 января 1534 г., в один день с Иосифо-Волоколамским монастырем, получил подтверждение прежней жалованной грамоты (выданной в 1511 г. Василием III) Федоровский Переславский монастырь (Прил. II, № 10)[1837]. Таким образом, «вне очереди», если использовать термин Каштанова, жалованные грамоты подписывались и тем небольшим обителям, которые находились за пределами названных ученым трех уездов. Между тем Переславский уезд, в котором располагался Федоровский монастырь, вовсе не являлся объектом притязаний Андрея Старицкого, и упомянутое подтверждение монастырской грамоты никак не удается связать с пресловутой «ликвидацией удельно-княжеских гнезд».
Но и те грамоты, на которые ссылается Каштанов, на поверку отнюдь не свидетельствуют в пользу его гипотезы. В частности, обращают на себя внимание две жалованные грамоты Василия III соответственно Спасо-Каменному и Корнильеву Комельскому монастырям, подтвержденные в один день — 1 февраля 1534 г. Первая из них, проезжая грамота от 1 февраля 1530 г., предоставляла братии право на беспошлинный проезд монастырского судна с товаром (см.: Прил. II, № 20). Вторая грамота — ружная от января 1529 г. — жаловала Корнильеву монастырю ежегодно 5 рублей на покупку рыбы (Там же. № 21). Как видим, обе упомянутые грамоты небольшим вологодским монастырям не содержали какой-либо четкой территориальной привязки, и их подтверждение 1 февраля 1534 г. никак нельзя без явной натяжки считать инструментом правительственной борьбы с удельной стариной.
