Выделение во второй половине 1540-х гг. особой группы казенных дьяков нельзя не поставить в связь с отмеченным выше ростом значения Казны и расширением ее компетенции в указанный период. Если за время правления Елены Глинской казначеи вообще ни разу не упоминаются в сохранившихся источниках, то в 40-е гг. наблюдается неуклонная «экспансия» Казны в судебной и административной сфере. Соответственно должен был увеличиться и штат этого ведомства. Показательно, в частности, что дьяк Федор Никитич Губин Моклоков (по прозвищу Постник), который в начале 40-х гг. не исполнял никаких финансовых функций и подвизался главным образом на дипломатическом поприще, во второй половине 40-х перешел в штат Казны и стал одним из виднейших казенных дьяков.
* * *
Один из вопросов, доставшихся нынешним исследователям в «наследство» от предшествующей историографии, — это вопрос о возможной связи изменений в составе дьяческой верхушки изучаемого времени с перипетиями придворной борьбы. Трагический финал карьеры Ф. М. Мишурина осенью 1538 г. навел историков на мысль о том, что смерть Елены Глинской повлекла за собой радикальные перемены в составе столичного дьячества. Так, по словам А. К. Леонтьева, «реакционные бояре, совершившие в 1538 г. государственный переворот, поспешили расправиться с особо ненавистными им лицами из прежнего правительства»: дьяк Федор Мишурин был казнен, а «дьяки, сидевшие до переворота в Разряде, были отстранены от активной политической деятельности»[1807]. Правда, в примечании к этому пассажу исследователь, ссылаясь на сохранившиеся документы, сделал оговорку о том, что А. Курицын «еще некоторое время продолжал работать в штате Дворца», а Е. Цыплятев в 1542 г. на какой-то момент вернулся к политической деятельности[1808]. Но уже на следующей странице Леонтьев, не замечая противоречия в своих построениях, продолжил рассуждение о возможных политических причинах «опалы», постигших дьяков Е. Цыплятева, А. Курицына и Г. Загрязского в 1538 г. после прихода к власти боярских группировок Бельских и Шуйских[1809].
Политическую подоплеку в смене дьяческой верхушки склонен был усматривать и А. А. Зимин. По его мнению, исчезновение сведений об А. Курицыне после 1537 г., «очевидно», было связано «с торжеством Бельских и Шуйских после смерти Елены Глинской в 1538 г.»[1810]. Подводя итог своим наблюдениям над эволюцией дьяческого аппарата в конце XV — первой трети XVI в., исследователь писал: «Изменения в составе ведущей части дьяков отражают перемены в политической линии правительства»[1811]. Конкретизируя этот вывод применительно к периоду «боярского правления», Зимин отметил, что в те годы были отстранены от власти все дьяки, занимавшие ключевые позиции при великокняжеском дворе в конце правления Василия III: Ф. Мишурин казнен в 1538 г.; сведения об А. Курицыне обрываются на 1537 г., о М. Путятине — на 1541 г., Е. Цыплятеве и Т. Ракове — на 1542 г.[1812]
Однако эта устоявшаяся историографическая схема основывается на ряде произвольных допущений и не соответствует известным в настоящее время фактам. Начнем с того, что при заведомой неполноте нашей источниковой базы отсутствие сведений о том или ином дьяке за определенные годы никак не может свидетельствовать о его опале. Кроме того, необходимо сделать фактическое уточнение: сведения об Афанасии Курицыне вовсе не обрываются на 1537 г., как утверждал Зимин: последнее упоминание об этом дьяке относится к 12 января 1541 г., когда он подписал старую (1430-х гг.) жалованную грамоту Василия II Троице-Сергиеву монастырю на право рыбной ловли в озерах Переславском и Сомине[1813]. Таким образом, все «ближние» дьяки Василия III, за исключением Федора Мишурина, благополучно пережили дворцовый переворот осени 1538 г. Об опале кого-либо из них (с тем же единственным исключением) в источниках не говорится ни слова.
Не соответствует действительности и утверждение А. К. Леонтьева об «отстранении» Е. Цыплятева от службы в Разряде в 1538 г. и временном его возвращении к активной деятельности в 1542 г.: на самом деле Елизар Иванович продолжал какое-то время выполнять разрядные функции и после 1538 г., о чем свидетельствует его подпись на кормленной грамоте кн. И. Ф. Горчакову Перемышльскому с продлением ее на год от 9 марта 1539-го до 28 февраля 1540 г.[1814]
Впрочем, одно изменение в дьяческой верхушке после октябрьского переворота 1538 г. все-таки можно заметить, но оно носило совершенно другой характер, чем предполагали сторонники приведенной выше версии о «политических чистках» в правительственном аппарате в годы «боярского правления». Дело в том, что подтверждение прежних жалованных грамот монастырям, которое в 1534–1538 гг. находилось в руках Федора Мишурина, после его казни перешло к Меньшому Путятину: уже в декабре 1538 г. этот дьяк скрепил своей подписью подтверждение жалованной грамоты Василия III Спасскому Ярославскому монастырю от 1511 г.[1815] В январе 1539 — марте 1540 г. Меньшой Путятин подтвердил еще ряд жалованных грамот (см.: Прил. II). Таким образом, он вернул себе эту важную административную функцию, от которой его временно оттеснил в 1534 г. Федор Мишурин: факт, косвенно подтверждающий наличие скрытого соперничества между этими дьяками. Но Меньшой Путятин в конце правления Василия III пользовался наибольшим доверием государя, поэтому его возвращение к активной делопроизводственной деятельности на рубеже 30–40-х гг. лишь подчеркивает несостоятельность версии о якобы произошедшем после смерти Елены Глинской отстранении от кормила власти помощников ее покойного мужа. Сама эта версия является отголоском мифа о борьбе в правящих верхах между «сторонниками централизации» и «силами реакции» — мифа, который уже можно считать перевернутой страницей отечественной историографии.
Нет ничего удивительного в том, что старое поколение дьяков сходит со сцены в начале 1540-х гг., ведь за плечами каждого из них было по несколько десятков лет службы. Так, Афанасий Федоров сын Курицын к моменту его последнего упоминания в источниках (январь 1541 г.) отслужил в дьяках уже более 20 лет[1816]. Чиновный стаж любимца Василия III — дьяка Григория Меньшого Никитина сына Путятина ко времени окончания его карьеры составлял не менее 30 лет[1817]. Он отошел от дел незадолго до смерти: 27 июня 1541 г. Меньшой Путятин подписал судный список по делу о беглой «робе» Михаила и Петра Приклонских, по которому вынес приговор боярин и дворецкий кн. И. И. Кубенский[1818], а 7 декабря того же года дьяк сделал вклад в Троице-Сергиев монастырь[1819]. Эта запись в монастырской вкладной книге — последнее прижизненное упоминание Г. Н. Меньшого Путятина; вскоре его не стало: 12 февраля 1542 г. племянник дьяка внес вклад в ту же обитель по его душе[1820].
Не стоит искать политическую подоплеку и в отставке старейшего дьяка Е. И. Цыплятева: к моменту, когда он последний раз упоминается на службе (во время приема литовских послов в марте 1542 г.[1821]), ему должно было быть никак не меньше 70 лет от роду![1822] Удалившись от дел, несколько лет старый дьяк провел на покое. Около 1546 г. он умер: 1546/47 годом датирована данная (вкладная) на вотчину Е. И. Цыплятева, которую его сын Иван Елизаров вместе с другими душеприказчиками (кн. К. И. Курлятевым, А. А. Квашниным и дьяком Постником Губиным) отдал по завещанию отца в Кирилло-Белозерский монастырь[1823].
В марте 1542 г. во время переговоров с литовскими послами вместе с Е. И. Цыплятевым последний раз в известных нам источниках упоминается и дьяк Третьяк (Матвей) Раков, причем в этих переговорах он сыграл одну из главных ролей[1824]. После этого Т. Раков исчезает из источников: была ли тому причиной болезнь или какие-то иные обстоятельства, за неимением данных судить сложно. К указанному моменту стаж его службы в дьяках, по имеющимся сведениям, составлял 20 лет[1825].
На смену старым дьякам, служившим еще Василию III, шло новое поколение приказных дельцов. На том же приеме литовского посольства в марте 1542 г., в котором последний раз в своей карьере участвовали Е. И. Цыплятев и Т. Раков, впервые с дьяческим чином упоминается Постник (Федор) Никитин сын Губин Моклоков[1826]: вскоре, в июне того же года, он вместе с боярином В. Г. Морозовым и дворецким Ф. С. Воронцовым был отправлен с дипломатической миссией в Литву[1827], а во второй половине 40-х гг. служил в казенном ведомстве. Перемирную грамоту с Литвой по итогам мартовских переговоров 1542 г. писал подьячий Иван Михайлов сын Висковатого[1828] — будущий глава Посольского приказа[1829].
