Среди прочих событий, происходивших в сфере связи и почты во времена Николая I, стоить отметить кардинальное удешевление пересылки бумажной корреспонденции. Вместо существовавшего ранее разнообразия цен, зависящих от расстояния, была введена единая цена в 10 коп. за любое отправление. Это сделало почту доступной для всех сословий. Русские стали народом, пишущим и получающим письма.[295]
Развитие почтовой связи ускорило и денежный оборот. Если в 1825 г. средствами почты было переслано денег на 151 млн. руб, то в 1849 г. уже на 408 млн. руб.
Торговля. Великие русские ярмарки
Географические и климатические особенности России — протяженные и зависимые от сезона транспортные пути — определили важнейшую роль ярмарочной, «концентрированной» торговли.
Товарооборот нижегородской ярмарки в 1840–1850 гг. составлял в среднем около 100 млн руб. По сравнению с 1820-ми он увеличился в три раза. Если верить Пушкину, то побывал на этой ярмарке и Евгений Онегин. Впечатления героя оформились в две стихотворные строчки: «Всяк суетится, лжет за двух, И всюду меркантильный дух…»
Так что особо беспокоится за дух предпринимательства в николаевское время не стоит.
Де Кюстин поражался размаху и организованности Нижегородской ярмарки, в чем однако усматривал проявления «русского рабства». Волей-неволей он оставил любопытное ее описание:
«Ярмарочный город как и все современные русские города слишком велик для своего населения, хоя последнее и состоит, как я уже говорил из двухсот тысяч душ в среднем. Правда, в это огромное число входят все приютившиеся во временных лагерях, разбитых вокруг ярмарки, а также избравшие своим жильем реки. Последние на большом расстоянии покрыты сплошным лесом судов всех видов и размеров, где живет сорок тысяч человек… Все ярмарочные здания стоят на подземном городе — великолепной сводчатой канализации, настоящем лабиринте, в котором можно заблудиться, если отважиться на его посещение без опытного проводника. Каждая улица ярмарки дублирована подземной галереей, проложенной на всем протяжении улицы и служащей стоком для нечистот. Галереи эти, выложенные каменными плитами, очищаются по несколько раз в день множеством помп, накачивающих воду из окрестных рек, и соединены с поверхностью земли широкими лестницами.»[296]
Особенное впечатление на маркиза-барабаса произвел «чайный город», где находилось сразу сорок тысяч ящиков. Чай доставлялся не верблюжьими караванами, как думал до того вражеский пропагандист, а в основном водными путями. От Кяхты до Томска он шел сухим путем, далее по рекам до Тюмени, оттуда до Перми по суше, потом снова по рекам. Этот путь проделывало 80 тыс. ящиков в год. Остальной китайский чай оставался в Сибири или доставляется в центр страны санными поездами зимой.
Поразился де Кюстин «городу кашемировой шерсти», вызвали удивление огромные склады леса — «о которых наши парижские лесные склады не дают даже слабого представления.»
«Еще один город, самый, пожалуй, большой и интересный из всех, — это город железа. На целый километр тянутся галереи всевозможных железных полос, брусьев и штанг. Потом идут решетки, потом кованое железо, дальше целые пирамиды земледельческих орудий и предметов домашнего обихода, — короче говоря, перед вами целое царство металла, составляющего один из главнейших источников богатства империи.» После чего де Кюстин издает горестный общечеловеческий вопль: «Это богатство пугает. Сколько каторжников нужно иметь, чтобы извлечь из недр земли такие сокровища!» Да, только на Западе метал извлекается из недр земли счастливыми радостными тружениками, а в России каторжниками и прочими страдальцами за правое дело.
«Не хватило бы целого дня даже для беглого обхода всех этих предместий, являющихся лишь, так сказать, спутниками ярмарки в тесном смысле этого слова. Если бы включить их в общую ограду, протяжение последней не уступало бы обводу крупной европейской столицы…Словом «город» я пользуюсь нарочно, потому что только это слово может дать понятие о колоссальных размерах этих складов, придающих ярмарке положительно грандиозный характер».
«В предместье, отделенном рукавом Оки, расположилась целая персидская деревня… С удивлением любовался я там великолепными коврами, суровым шелком и термоламой, родом шелкового кашемира… Впрочем, я бы не удивился, если бы оказалось, что русские выдают за персидскую мануфактуру подделки своих фабрик.»[297]
Ах, эти русские. Прекрасные персидские ковры и то подделка, то есть, на самом деле, прекрасные русские ковры. После этого остается лишь порадоваться за родные фабрики.
«Меня заставили прогуляться по городу, целиком отведенному под склады сушеной и соленой рыбы, привозимой из Каспийского моря для соблюдающих посты набожных русских… Если бы трупы на этом рыбьем кладбище не насчитывались миллионами, можно было вообразить, что вы попали в кабинет естественной истории.»
Недоброжелательного наблюдателя, конечно же, «заставили» поразиться разнообразию и размаху рыбного рынка. Но и тут ловкий француз вывернулся и постарался подобрать неаппетитные сравнения.
«Имеется на ярмарке и кожаный город… Потом идет город мехов.»
Внутренняя часть ярмарка описывается так: «Здесь, внутри, все чинно, спокойно, тихо, здесь царит безлюдье, порядок, полиция — словом здесь Россия».
После этой сентенции непонятно, а во внешней части ярмарки, где «господствует свобода и беспорядок», уже не Россия? И разве не дело полиции обеспечивать порядок? Неужто, месье, вам хотелось, чтобы здесь вас обжулили как в Париже или продали суррогат как в Лондоне?
Когда де Кюстин случайно выходит из роли злого следователя, то у него прорываются здравые мысли: «Для того, чтобы создать Нижегородскую ярмарку, понадобилось стечение целого ряда исключительных обстоятельства, которых нет и не может быть в европейских государствах: огромность расстояний, разделяющих наполовину варварские народы, испытыващие уже, однако, непреодолимую тягу к роскоши и климатические условия, изолирующие отдельные местности в течение многих месяцев в году.»
Маркиз замечает, что «главные торговые деятели ярмарки» — это крестьяне. Правда, называет всех для округлости крепостными. (Неужто государственных крестьян, казаков, инородцев, составляющих две трети населения России, на ярмарку не пускают?)
Однако визитер признает, что и крепостными «заключаются сделки на слово на огромные суммы».[298]
Другие крупнейшие ярмарки России проводились в Ирбите и Ростове. Для русского севера особое значение имела Маргаритинская ярмарка в Архангельске, где торговали преимущественно рыбой и изделиями местных промыслов.
Все ярмарки проводились в разное время и между ними шло постоянное движение товаров.
Ирбитская ярмарка, в Пермской губернии, существовавшая с 1631 г., занимала второе место по торговым оборотам после Нижегородской. Она являлась главным центром торговли для Урала и Сибири. За период 1820-1850-х ее товарооборот вырос в 10 раз, до 40 млн руб.[299]
Эта ярмарка начиналась с зимними холодами, когда сибирские купцы, в основном иркутские, на санях привозили пушнину осеннего промысла (шкурки горностая, соболя, бобра, чернобурой лисицы, песца и белки). Оренбургские купцы, занимающиеся среднеазиатской торговлей, доставляли сюда бухарские, персидские и китайские товары: шелк, ткани, фарфор, золото и серебро в слитках и монетах. Архангельские и устюжские купцы — сахар, сукна, вина, сладости, «колониальные» товары вроде табака и фруктов. Из Европейской России, из Москвы, приходили продовольственные и текстильные товары, с Урала металлические и медные изделия.
До Опиумной войны Ирбитская ярмарка снабжала китайскими чаем, поступающим через Кяхту, всю Европу. (Затем, по программе «опиум в обмен на чай», он стал вывозиться англичанами через китайские порты и доставляться в Россию контрабандой.)
От Ирбита протянулась целая «ярмарочная линия», включавшая Оренбург и Троицк.
Для степных племен большую роль играла торговля лошадьми и рогатым скотом, которую они производили на волжских ярмарках и в Оренбурге.
Среднеазиатская торговля, идущая преимущественно через Оренбург, имела мощные стимулы — ханства и орды нуждались в российской мануфактуре, металлоизделиях и хлебе, а российская легкая промышленность требовала все больше шерсти и хлопка. Однако товарообмену со Средней Азии долгое время мешали фактор дикости. Хивинцы, кокандцы, киргиз-кайсаки до 1850-х гг. усердно грабили торговые караваны в степи. Так в одном из типичных донесений оренбургского губернатора указывалось, «что разграблены два каравана, один шедший в Бухару около 400 верст от Орской крепости. Товаров же в оном было на 232.367 рублей, а другой караван из Бухарии на 1000 верблюдов… бухарцам принадлежавшим на восьмистах верблюдах, да российским купцам на двухстах, их сей урон как пишут простирается более нежели на миллион рублей».
