писавшего для Института, и вместе с тем нанес ущерб престижу Института» [1565]. Данное разбирательство стало лишь эпизодом в череде неприятностей Зубока, обрушившихся на него в послевоенное время, но эпизодом важным, поскольку оно показало его с неприглядной стороны, чем не замедлили воспользоваться его недоброжелатели.
Судьба самой Осиповой также оказалась непростой. В личном деле можно обнаружить служебную записку ставшего заведующим сектором новой истории П. А. Лисовского, датированную 10 февраля 1950 г. В ней он доводит до сведения руководства института, что Осипова не предоставила в срок рукописи своей монографии [1566]. Как-то заступиться за нее он даже не пытался. Видимо, скандальная сотрудница надоела и ему. Возможно, что он припомнил и историю двухлетней давности, когда неуемный энтузиазм Осиповой поставил его в неловкое положение.
После этого ее следы теряются. Очевидно, что ее уволили из института. Принимая во внимание, что наступило время борьбы с «космополитизмом», думается, что ее еврейское происхождение сыграло в этом не последнюю роль.
Колоритной фигурой являлся студент-заочник М. Н. Перегудов (имя и отчество неизвестны), отличившийся своей непримиримой борьбой против влиятельнейших историков своего времени. Объемное дело, связанное с этим человеком, сохранилось в материалах Отдела агитации и пропаганды при ЦК ВКП (б). В деле находятся письма самого Перегудова, разборы им исторических книг, а также письмо руководителя Отдела естественных и технических наук и высших учебных заведений ЦК ВКП (б) Ю. А. Жданова и его заместителя А. М. Румянцева на имя Г. М. Маленкова с кратким изложением всех перипетий дела и отчетом о проделанной работе.
Из материалов можно узнать, что Перегудов являлся членом ВКП (б), подполковником в отставке, студентом-заочником Московского педагогического института им. В. И. Ленина. Подробности его биографии не известны, но можно ее частично смоделировать. Скорее всего, перед нами бывший фронтовик, после войны поступивший по льготному набору в вуз на исторический факультет, поскольку обучение на нем открывало перспективы работы в отвечающих за идеологию органах. Таким образом, Перегудов оказывался в советском обществе социально значимым элементом. Его необычайный энтузиазм в разоблачении крупнейших советских историков свидетельствует либо о его неуемных амбициях, помноженных на большую социальную активность, либо о неуравновешенности. А скорее всего и о том и о другом.
В течение 1948–1950 гг. он неоднократно писал письма о неблагополучном положении в советской исторической науке. В частности, он обвинял академика Б. Д. Грекова в том, что тот «перенес в советскую историческую науку и старый груз буржуазных воззрений, которые он впитал в себя с молодых лет» [1567]. Но особенно досталось обласканному властью крупнейшему специалисту по истории Древнего Рима Н. А. Машкину, который был обвинен в некритическом отношении к буржуазной историографии и ряде методологических ошибок, несовместимых с историческим материализмом. Обвинения, надо сказать, были вполне стандартными и вписывались в проходящие идеологические кампании борьбы против «объективистов» и «космополитов».
Такие письма не могли оставить без внимания. Как уже говорилось выше, реагирование на такие сигналы — элемент советской демократии. Тем более что Перегудов являлся бывшим военным и будущим педагогом, членом ВКП (б), то есть социально значимым элементом советского общества. Перегудова несколько раз вызывали на собеседование, где с ним обсуждались его претензии. Частично с его замечаниями соглашались. «Но, несмотря на то, что внешне эти беседы проходили в товарищеской обстановке, чувствовалось, что мои заявления… вызывали непонятное раздражение» [1568], — жаловался Перегудов. Особенно его обидело поведение историка П. Н. Третьякова, бывшего сотрудника Отдела науки при ЦК и главного редактора журнала «Вопросы истории». Раздражение сотрудников объяснить легко. Поднимать новую волну и без того бесконечных проработок, проходивших в годы борьбы с «буржуазным объективизмом» а затем и «безродным космополитизмом», никто не хотел. Цели достигались и без помощи Перегудова. Никто не хотел и конфликтовать с Б. Д. Грековым и Н. А. Машкиным, людьми чрезвычайно влиятельными.
Все же совсем без внимания такие заявления оставить было нельзя. Перегудову разрешено было опубликовать статью под названием «Вопросы исторического материализма в учебниках по истории» в журнале «Вестник высшей школы». Более того, «в связи с поступившими критическими замечаниями Отдел науки и высших учебных заведений ЦК ВКП (б) рекомендовал дирекции Института истории, редакциям журналов «Вестник древней истории» и «Вестник высшей школы» обсудить учебники по истории древней Греции и Рима» [1569].
«Правдоискатель» этим не удовлетворился и написал новое письмо в Отдел агитации и пропаганды, датированное 28 августа 1952 г. В нем он возмутился тем, что активно критикуемый им Н. А. Машкин получил (правда, посмертно) Сталинскую премию за монографию «Принципат Августа». Теперь досталось и П. Н. Третьякову, который, как выяснилось, «остается неразоруженным марристом» [1570].
Чем закончилась активность «маленького человека» Перегудова — документы не сообщают. Скорее всего, смерть Н. А. Машкина (1950) и Б. Д. Грекова (1953) охладили его пыл. Может, случилось что-то еще.
Галерея «маленьких людей» не исчерпывается описанными выше персонажами и случаями. «Маленькие люди» и их «сигналы», в том числе и в форме публичных выступлений, в годы непрекращающихся идеологических кампаний превратились в обыденное явление. Движимые разными мотивами, иногда благородными с их точки зрения, а чаще тщеславием и карьеризмом, они действовали по схожему алгоритму: подавали сигнал, который вызывал цепную реакцию. Дело могли по указке самого верха раскрутить, но могли и поставить на тормоза. В случае если идеологи, местная администрация или кто-то еще считали нужным, делу давался публичный ход, вырастающий в небольшую (большие имел право начинать только И. В. Сталин) идеологическую кампанию или дискуссию.
Примечательно, что «маленькие люди» быстро исчезали из поля зрения, как отработанный материал. Теперь трудно определить, кто из них действовал на свой страх и риск, а кто являлся пешкой в сложной многоходовой игре. Их действия нарушали привычную академическую жизнь, а в случаях, когда научное сообщество инертно выполняло директивы партии, они добавляли динамики и остроты в дискуссии и собрания.
С одной стороны, относительно герметичная корпорация ученых, пропуском в которую должна была служить защита диссертации, конвенциональное признание авторитета ведущих историков, а также наличие собственного значимого символического капитала, заранее отторгала непрофессионалов, нарушающих сложившуюся иерархию. С другой — историки являлись частью советского социума, поэтому советская политическая культура неизменно вторгалась в поле науки, в данном случае в лице «маленьких людей».
Таким образом, для научно-исторической корпорации «маленькие люди» неизменно выступали в роли маргиналов. Их деятельность негласно осуждалась, а идеи отторгались. Это, кстати, свидетельствует и об относительной автономности поля науки в советском обществе. Но для органов идеологии они являлись важным фактором нормализации (точнее, советизации), а также дисциплинирования и контроля над наукой, а нередко использовались и в качестве проводников провокационных идей,
