стали работы, посвященные ушедшему к тому времени поколению историков «старой школы», написанные, как правило, их же учениками. Последние, конечно же, понимали, что оценка творчества их наставников должна даваться с учетом существующих реалий. Нельзя было писать о каком-либо выдающемся историке-немарксисте, не вскрыв его «буржуазной» сущности. Для того, чтобы очерк жизни и творчества не вызвал серьезных нареканий и обвинений в «прорыве исторического фронта», была выработана специфическая стилистика, сутью которой была модернизация исторических взглядов с указанием их близости к материалистическому или, еще лучше, марксистскому подходу. Для обозначения таких историков-немарксистов был введен специальный термин «прогрессивный историк».
Стремление «осоветить» своих наставников объясняется, видимо, еще и тем, что демонстрация тесной связи советской науки с дореволюционными традициями — это еще и лигитимизация положения самих «историков старой школы», продолжавших работать и часто понимавших, что их статус отнюдь не гарантирован и может измениться в случае нового крутого идеологического поворота. В указанном ключе были написаны несколько работ, получивших впоследствии широкий резонанс.
Ярким примером этого является статья Е. А. Косминского о Д. М. Петрушевском, напечатанная в сборнике в его честь. В ней автор задавался вопросом: «…Как могло случиться, что Д. М. Петрушевский, совсем не марксист по своим историкометодологическим взглядам, неоднократно заявлявший о своей философской близости к неокантианцам. воспитал целую школу историков-марксистов?» [1576] Ответ, точнее выход из сложившейся коллизии, он находит именно в стиле «подтягивания» (в том числе и обоснованного) взглядов историка к материалистическим стандартам исторического исследования. «Каковы бы ни были попытки Петрушевского теоретически осознать и обосновать свои исторические взгляды, изложение им конкретной исторической действительности вовсе не было далеко от марксизма. И Виноградов, и Лучицкий, и Петрушевский, и Виппер, и ряд других современных им прогрессивных историков признавали огромное значение социально-экономического фактора в историческом развитии человечества» [1577]. Согласно уверениям автора, Петрушевский негативно относился к идеалистическим настроениям историков.
Вышедший сборник практически сразу вызвал негативную реакцию со стороны молодого поколения советских историков, воспитанного в духе непримиримости к «буржуазной» историографии. Так, на заседании Ученого совета Института истории АН СССР 21 октября 1946 г. Л. М. Иванов заявил, что в институте недостаточно активно ведется борьба с буржуазной историографией. В качестве одного из примеров он привел сборник «Средние века»: «Если взять другую работу, уже вышедшую из печати, — сборник, посвященный памяти Петрушевского — крупного ученого, который стоял не на марксистских позициях, то можно было бы ожидать, что наши советские ученые, выпуская этот сборник, по-боевому, по-марксистски укажут в нем на ошибки Петрушевского. Но этого не получилось. Почему-то все ошибки, все пороки в методологических построениях и взглядах Петрушевского здесь обойдены» [1578].
В конце заседания взволнованный Косминский возражал обвинителю: «Тут ставилось в вину то, что я сказал, что он воспитал целый коллектив историков-марксистов. Это верно. Я даже мог бы прибавить больше к тому, что я там сказал. Я только указал на то, что он обращал наше внимание на социально-экономическую сторону. Я скажу больше: он обращал внимание наше на классовую структуру общества, на классовую борьбу… Не он, конечно, обучал нас марксистской методологии, но когда мы овладевали марксистской методологией, нам не пришлось значительно перестраивать тот исторический материал, которым мы овладели уже, благодаря той школе, которую под руководством Петрушевского прошли» [1579]. Тогда, впрочем, эта история не имела далеко идущих последствий.
Другое авторитетное академическое издание, «Византийский временник», вышедшее (точнее, возобновленное) в 1947 г. также под редакцией Е. А. Косминского, было посвящено классику русского византиноведения Ф. И. Успенскому, чей юбилей был широко отмечен научной общественностью еще в 1945 г. В редакционной статье подчеркивалось, что «русское византиноведение достигло особенного расцвета благодаря трудам академика В. Г. Васильевского, а затем академика Ф. И. Успенского.». Более того, в разработке «вопросов социально-экономической истории Византии русское византиноведение занимало в мировой исторической литературе первое место, признанное всеми» [1580]. Наследие классического дореволюционного византиноведения противопоставлялось «школе Покровского», что также было безошибочным ходом. Авторы делали акцент на том, что центральной темой для советских историков-византинистов является история византийского феодализма. И здесь также проводилась отчетливая линия между наследием Успенского, который «неустанно доказывал, что вне изучения социально-экономического строя Византии нельзя до конца осмыслить также и историю развития западноевропейского феодализма» [1581], и современными советскими историками с их интересами к социально-экономическим вопросам.
Во временнике был напечатан специальный очерк жизни и творчества Ф. И. Успенского, написанный Б. Т. Горяновым. В нем показывались основные тенденции развития отечественных исследований в области истории Византии. Указывалось, что «научное византиноведение» возникло в конце XVIII в. Заметим, что автор сделал важную идеологическую ошибку, заявив, что импульс научному развитию дисциплины дали немецкие историки А. Л. Шлецер и Штриттер [1582]. Настоящий расцвет связывался с Васильевским и Успенским.
В схожем ключе была написана статья И. Н. Бороздина о востоковеде академике Б. А. Тураеве. Автор отчетливо расставил в своей работе акценты таким образом, чтобы образ покойного классика органично вписывался в идеологический ландшафт послевоенного Советского Союза. Во-первых, подчеркивалось, что Тураев — ученый с мировым именем и, тем самым, яркий пример высоких позиций русских ученых в мировой иерархии. Во-вторых, «это был ученый-патриот в самом полном смысле этого слова. Тураев пламенно любил свою Родину и гордился успехами и достижениями великого русского народа. Особенно внимание его привлекали завоевания русской науки, не всегда вовремя и в достаточной степени оцениваемые на Западе» [1583]. Данный пассаж прекрасно вписывался в кампанию борьбы с преклонением перед Западом, связанную с делом Клюева и Роскиной. Научный патриотизм, гордость за отечественную науку, даже жалобы на недооценку наших достижений на Западе — набор идеологем проходившей кампании.
Далее автор наградил Тураева даром предчувствия того размаха исследований древности, который станет возможным только в СССР: «Критикуя недостатки постановки изучения истории Востока и археологии в царской России, Б. А. Тураев как бы предвидел широкий разворот исследований в этих областях после создания новых научных учреждений… научно-исследовательские учреждения Советского Союза далеко продвинули вперед изучение интересовавших Б. А. Тураева проблем» [1584]. Покойного академика представили неутомимым борцом с «грубой тенденциозностью» немецких историков, «предтеч фашистских мракобесов, гнусно извративших науку» [1585]. Подчеркивая бережное отношение востоковеда к классикам дореволюционной исторической науки (В. Г. Васильевскому, В. О. Ключевскому и П. Г. Виноградову), И. Н. Бороздин не преминул указать на то, что Тураев внимательно, с восхищением относился к работам Н. Я. Марра, общепризнанного, тогда еще не свергнутого, авторитета в марксистском языкознании. Кстати, Тураев действительно положительно оценивал дореволюционные труды Н. Я. Марра, но с его послереволюционными радикальными лингвистическими теориями вряд ли был знаком. Но автор, естественно, не стал
