407
«Сердце мое билось, – писал бывший дворовый, передавая впечатления дня объявления, воли, – при виде этих простых, но восторженных и оживленных мыслию лиц! Радостно я думал: этакое пришло время, что все оживает, все в движение приходит; что было вещью, то ныне стало существом, что было безмолвно, теперь стало говорить! Ведь, как эти люди просветлели, как воодушевились и как живо говорят их восторженные лица о их способности трудиться, работать, промышлять копейку и беречь ее на черный день (замечено было, что в ожидании объявления воли медная монета, единственно доступная народу, стала уменьшаться в обращении к 1860 г. См. н. Материалы, II, 343). Я глубоко убежден, что этот класс не осрамит себя. Да, я в этом уверен, потому что в них цела душа, цела вера, цела любовь ко всякому доброму делу» (Моск. Вед., 1861. № 56, и марта и 27 февраля).
Тот же литератор – дворовый о чествовании «святого» дня 5 марта писал: «Одни говорили – нужно во всяком селении установить, чтобы день объявления свободы был празднован молебствием с поднятием образов за благоденствие Государя Императора и России; другие говорили – с того дня открыть сбор на какое-нибудь богоугодное заведение, названное именем Государя Императора. С каким восторгом и чистосердечием говорилось это – я не могу здесь передать». (Там же). Крепостники старались заглушить мысль не только о церковном, но и о светском праздновании «гражданского воскресения». Мысль об установлении гражданского празднества в память освобождения была поднята в 1900 г. одною петербургскою либеральною газетою. Московские Ведомости (1890. № 69) страшно обиделись на это предложение, заявив, что можем «мы, а не вы, устраивать празднество 19 февраля». Под мы Моск. Вед. разумеют «послушное и великодушное дворянство», помогшее совершить «подвиг» освобождения. Положим, о содействии дворянства прагматическая история приходит к иному заключению (см. вышеприведенную (с. 122) ироническую отметку Александра II: «Хорошо доказало», но пусть правы будут Моск. Ведом., зачем же дело стало? Почему эти «мы», от имени которых они говорят, в течение 40 лет не собрались ознаменовать величайшее событие русской истории?
См. сборник «Братчина», статья академика Пекарского, 221.
Русский биограф, словарь, 875.
Чуткое признательное народное чувство, несмотря на отсутствие всякой официальной помпы, по случаю объявления человеколюбивого Указа 17 апреля, само, по собственной инициативе, инстинктивно сблизило место и день рождения виновника милосердного закона с днем его издания. «В Москве 17 апреля, – заносит в свой дневник проф. Никитенко, – был невыразимый народный энтузиазм. Народ потребовал, чтобы молебен был отслужен на площади против окон тех комнат дворца, где родился Государь. Народ пал на колени и молился за Россию и Государя. Очевидцы говорят, что это было зрелище великолепное и трогательное» (см. Записки и дневник Никитенко. Т. II, 380). Любопытно, что этот факт пройден совершенным молчанием Моск. Ведом., только что перешедшими к Каткову и Леонтьеву. Положим, в то время газета была поглощена польскими делами, но находила же она время и место для выставки «кохинхинских кур» и т. п. важной материи (см. Моск. Ведом. № 82–85 за 1863 г.). 14 мая 1893 г. на помянутой площади производилась закладка памятника Александру II, сооруженного по проекту художника П. В. Жуковского, сына поэта.
Это радостное чувство оказалось у всех, кроме, конечно, закоснелых консерваторов-кнутофилов. «Когда я получил извещение, – пишет бывший губернатор Ден, – что Государь окончательно приказал отменить телесные наказания, слезы брызнули из глаз, я послал гонцов во все уезды, чтобы остановить исполнение приговоров на прежнем основании» (История телесных наказаний. СПб., 1897. Тимофеева, 123).
См .День, 1863. № 17. Занося в свою летопись Указ 17 апреля, Современник писал: «Мы твердо уверены, что ни одно государство не может надеяться на процветание в будущем, если не уничтожить в себе старых институтов, задерживающих ее ход, если не откажется от старых преданий и тенденций узкого эгоизма и не станет на штандпункт человечески народных интересов. Вот почему, желая желанием пламенным славы и счастья нашему отечеству, мы с восторгом приветствуем всякую законодательную меру, имеющую целью просвещение масс, гуманизирование их нравов, распространение благосостояния. Современник, 1863. № V, 182.
Чуждый всякой сентиментальности и либерализма, сенатор Лебедев так характеризует это недавнее «доброе старое время»: «Повсюду только и слышно: плеть да кнут, ссылка и каторга». (Русский Архив, 1893).
См. Сергеевского. Наказание в русск. праве. С. 162. См. также Тимофеева. История телесных наказаний. СПб., 1897.
Судебник Ивана III в 1497 г. впервые ввел заимствованные у татар телесные наказания. До виртуозности довело их Уложение 1649 г., назначив их более чем в ста случаях и в шести разных видах: 1) битье кнутом, 2) битье кнутом на козле, 3) битье кнутом нещадно, чтоб другим было неповадно так делать, 5) битье кнутом на торгу, 6) битье кнутом, водя по торгу, иногда по три дня и больше. Кроме того, Уложение «тишайшего» царя назначало отрезанье руки, ноги, носа, ушей, губ, распарывание ноздрей. Петр 1 для военных придумал «легкое наказание» – 1) ношение оружия (нагрузят на провинившегося ружей десятка два, поставят несчастного так, чтоб и ногой не переступил – стоит иногда часов 5 или 6). Сам я в малолетстве видел, – рассказывает Беляев, – как от такой стойки люди падали и после были отправляемы в лазарет. Нечего сказать, наказанье легкое и назначалось-то за великие провинности, например, солдатик испортил фронт, выдался вперед или очень подался. Другие, введенные Петром наказания были: 1) закованье в железо ног и рук; 2) посаженье на деревянного коня; 3) прогулка по деревянным кольям; 4) батожья (по усмотрению командира без счета). (См. статьи проф. И. Д. Беляева: «Своевременна ли отмена телесн. наказ.». День, 1863. № 51 и 52).
В губерниях Эстляндской и Лифляндской вместо плети действовали «пиррутены» (прутья), вероятно, нечто очень близкое к шпицрутенам, судя по тому, что 100 ударов плетьми по легальному тарифу признавались равными 30 пиррутенам и исполнялись в три воскресенья, по десяти на каждое (см. подробности этого отдела «кнутологии» в примеч. Ст. 21 Улож. о наказ., изд. 1857 г.).
Щедрин дал этим типичным панегиристам всякого статус-кво едкую характеристику, которая применима и к иным современным гибким криминалистам (см. главу IV).
На Брюссельском конгрессе криминалистов в 1849 г. Цеэ заявил, что Россия не остается позади просвещенных народов и уничтожила «ужасное орудие наказания» – кнут. Это заявление было покрыто аплодисментами. Один из членов заметил, что кнут только заменен плетью, на что Цеэ возражал, что плеть нельзя и сравнивать с кнутом. Председатель собрания указал, что одобрение собрания могло относиться лишь к отмене кнута, но не к одобрению плети (Тимофеев, 176).
См. Русские народные картины Д. Ровинского. СПб., 1881, V, 322–323.
Хвост кнута состоял из белого сыромятного ремня, длиною в 13 вершков, шириною 6/8 вершка. Он был тверд, как кость, и загнут с обеих сторон в виде желобка. При ударах острые края должны были приходиться к спине наказываемого. Сила ударов была такова, что он пробивал мясо почти до костей. После нескольких ударов меняли кнут, так как ремень размягчался от крови. В час давали не более 20 ударов, так что торговая казнь иногда длилась от восхода до захода солнца.
Плетиво плети состояло из столбца, 6 вершков длиною, с тремя хвостами, в 1 аршин и 4 вершка длиною. Хвосты оканчивались узлами. Столбец и хвосты сделаны были из цельных ремешков, нарезанных из куска толстой кожи (см. н. с. Сергеевского. С. 170–171).
Розги употреблялись (в Польше) из березовых и ивовых лоз или прутьев, толщиною в гусиное перо, длиною от 2 до 21/4 аршин, связанных по 4 вместе; потоньше и покороче избираются для женщин и для слабого сложения (см. Отзыв намест. Ц. Польского в Юрид. Вестн., 1892. № 1 и 8. С.497). Как мужчин, так и женщин били по задней части тела. В Остзейских губ. били по спине, а в Дерпте по задней части и по ляжкам (там же, 408).
Местом наказания в Москве была сначала Красная, потом обыкновенно Конная площадь (см. Н. С. Сергеевского. С. 149–164). На Красной площади была наказана в 1768 г. известная своими зверскими поступками с крепостными Салтычиха (гладила девушек горячим утюгом) вместе с соучастниками ее, ее же людьми и попом, которые тут же были биты кнутом. Секли также чуть не на всех площадях Москвы: Арбатской, у Патриарших прудов, Цветного бульвара и т. д. Нынешнею осенью, писал проф. Беляев в 1862 г., производилась экзекуция на Арбатской площади над одним грабителем; дело обстояло как следует, народу было тьма, секли сообразно с долгом службы – исправно; из жителей многие отворачивались, у других кружилась голова, были и такие, с которыми делалось дурно, а между тем в это время мошенники в этой же толпе шарили по чужим карманам, обрезывали цепочки и вовсе не обращали внимания на то, что их товарища бьют до костей и т. п. Автор не без остроумия сравнивает такой способ устрашения с тем, как вешают на шесте в огороде убитую ворону, что, однако, не мешает другим воронам обирать огород (№ 52 Дня, 1862).
