Де-юре и де-факто к концу XX в. межгосударственная война стала уходить в прошлое. Право вести войну, вместо того чтобы оставаться неотъемлемой составной частью суверенитета, было аннулировано за исключением случаев, когда оно использовалось строго в целях самообороны; и даже в тех случаях, когда государства все-таки вели войну исключительно в порядке самообороны (и именно с этой целью), им больше не позволялось извлекать выгоду за счет территориальных изменений. Так война потеряла свое основное привлекательное свойство. В то же время, если говорить о ведущих державах, с появлением ядерного оружия ставки значительно выросли; не удивительно, что уменьшилась вероятность войны, по крайней мере между этими государствами.
Что до межгосударственных войн, которые все еще иногда велись, то во всех случаях практически без единого исключения ни численность вовлеченных вооруженных сил, ни масштаб военных операций, ни угроза существованию воюющих сторон даже близко не доходили до уровней, имевших место до 1945 г. От Ближнего Востока и до Тайваньского пролива мир все еще является опасным местом, а на смену старым формам вооруженных конфликтов приходят новые[874]. Тем не менее, по сравнению с тем, как обстояли дела еще в 1939 г., произошли действительно важные изменения.
Отступление «государства всеобщего благосостояния»
По мере того как появление ядерного оружия и распространение новых идей в международном праве приводили к тому, что государство лишалось возможности расширять свои территории за счет соседей, оно направляло свою все еще немалую энергию на решение внутренних проблем. Используя такие инструменты, как статистика, налоги, полиция, тюрьмы, обязательное образование и социальные пособия, государство распространяло свою власть над гражданским обществом на протяжении веков, навязывая свои законы, уничтожая или по крайней мере серьезно подрывая институты более низкого уровня общности, в рамках которых люди привыкли проводить свою жизнь, и расширялось до тех пор, пока не стало возвышаться над гражданским обществом подобно гигантской башне. Примерно с 1840 г. социалистические идеи, реализуемые на практике, работали в том же направлении и способствовали соответствующим изменениям; затем окончание Второй мировой войны ознаменовало не начало периода расслабленности, но, наоборот, заставило государство удвоить усилия.
На уровне риторики движение к государству всеобщего благосостояния (или социальному государству) началось еще во время войны. И Черчилль, и Рузвельт прекрасно понимали, что жертвы, принесенные трудящимися во имя государства, должны быть как-то вознаграждены; в подписанной ими в начале 1942 г. Атлантической хартии они официально заявили, что «свобода от нужды» ― одна из главных целей союзников. В качестве средства современники указывали на огромный рост объемов производства, достигнутый благодаря мобилизации и направлению всех ресурсов на военные нужды. Считалось, что, если хотя бы небольшая часть этих ресурсов будет сохранена в руках государства и использована в общественных целях, можно будет решить или по крайней мере смягчить некоторые наиболее острые социальные проблемы, такие как бедность, безработица (достигавшая особенно впечатляющего уровня в годы Великой депрессии), несовершенная система здравоохранения и недостаточная доступность среднего и высшего образования, которое могло бы стать для многих людей дорогой к лучшей жизни. Опубликованный в Великобритании в 1944 г. план Уильяма Бевериджа указал направление движения и послужил образцом для многих государств в Западной Европе, а также Канады и Австралии и Океании, и открыл дорогу к далеко идущим социальным и экономическим реформам. Лучше всего господствующее настроение выразил австралийский государственный деятель Джон Кёртин, который был премьер-министром этой страны на протяжении всей Второй мировой войны; с его точки зрения, «правительство должно быть в первую очередь агентством, занимающимся улучшением социального положения масс»[875].
В общих чертах для осуществления этой программы требовалось предпринять две группы мер. С одной стороны, необходимо было сконцентрировать в руках государства значительно больше ресурсов ― пусть не в таких масштабах, как во время войны, но во всяком случае намного больше, чем было до 1939 г. С другой стороны, нужно было разработать новые механизмы, которые бы направляли эти ресурсы группам и индивидам, испытывающим в них наибольшую нужду. И та, и другая задача имели одну общую характеристику: чтобы подступиться к ним и тем более решить, требовалось значительное увеличение штата людей, работающих на государство, с соответствующими последствиями в виде создания должностей, возможностей для карьерного роста и расширения власти государства над обществом в целом. Иными словами, с самого начала предложенные реформы имели социальную базу в виде государственной бюрократии и ее многочисленных органов ― социального слоя, который на протяжении последующих трех десятилетий окажется в состоянии добиваться реализации своих требований касательно большего вмешательства государства практически во все стороны жизни, причем почти независимо от желания избирателей[876].
На самом деле, первые уверенные шаги по направлению к усилению государственного контроля над экономикой были предприняты уже в межвоенный период. Мало того, что уровень налогообложения не вернулся к показателям периода до 1914 г. (проблема, которая коснулась даже страны, больше всех сопротивлявшейся новым веяниям, т.е. США), так еще и тенденция к национализации промышленности начала появляться в одном государстве за другим. Сильнее всего этот процесс затронул недавно возникшие отрасли и те, которые играли роль в формировании общественного мнения: например, в Великобритании в 1920 г. были основаны ВВС (British Broadcasting Corporation ― Британская радиовещательная корпорация) и Генеральное управление электроэнергии ( General Electricity Board), которые вскоре превратились в крупнейшие организации в своих отраслях. В 1931 г. Рамсей Макдональд, придя к власти в качестве первого премьер-министра от лейбористской партии, национализировал Управление транспортом Лондона (London Transport). В 1939 г. путем слияния нескольких частных компаний была создана BOAC (British Overseas Air Corporation ― Британская международная корпорация воздушного транспорта), вскоре, как и предполагалось, достигшая почти полной монополии в своей отрасли. По другую сторону Ла-Манша Франция последовала британскому примеру в 1936―1939 гг., когда правительство Народного фронта, возглавляемое Леоном Блюмом, национализировало значительную часть железных дорог, производства вооружений и банков.
В качестве дополнительного обоснования усиленного вмешательства государства в экономику разрабатывались различные концепции. С одной стороны, существовала социалистическая и коммунистическая доктрина, восходящая к «Манифесту Коммунистической партии» и «Критике Готской программы», в наиболее полной форме она была реализована в СССР. В межвоенный период во многих европейских странах появлялись отдельные интеллектуалы левого толка, главным образом из среды среднего класса, для которых изменения, внедряемые Москвой, служили путеводной звездой. Испытывая чувство стыда за то, что они называли «бедностью посреди изобилия» (по словам британского писателя Джона Стейси), левые интеллектуалы доказывали, что национализация приведет к повышению ответственности, более справедливым ценам, повышению эффективности, увеличению темпов экономического роста, прекращению или, по крайней мере, сглаживанию делового цикла и положит конец классовой борьбе, которая раздирала капиталистические страны еще со времен промышленной революции[877]. Многие взгляды этих движимых благими намерениями людей из левого лагеря странным образом соответствовали мероприятиям, реализуемым в то же самое время правыми «тоталитарными» режимами Гитлера и Муссолини, хотя, безусловно, в последнем случае расширение государственного контроля над производством и другими сферами жизни (такими как семья в стремлении стимулировать рост численности населения) имело не меньшее отношение к военным приготовлениям, чем к какому-либо желанию «улучшить социальное положение масс».
Если отвлечься от левых и правых идеологий, то, например, в среде профессиональных экономистов дальнейшим толчком к усилению веры в государственное вмешательство послужила знаменитая книга Джона Мейнарда Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» (1936)[878]. В этой книге, написанной во время Великой депрессии, утверждалось, что, вопреки утверждениям Адама Смита и его многочисленных последователей, совокупное предложение и совокупный спрос автоматически не уравновешивают друг друга. Вместо этого спрос может оказаться запертым в ловушке, где он будет устойчиво ограничивать предложение. Когда люди отказываются тратить деньги, спрос падает, запуская процесс, развивающийся по нисходящей спирали; такое состояние может длиться годами, в результате чего экономика производит лишь малую долю потенциально возможного объема производства, порой вызывая крушение целых обществ. Выступая против традиционного консенсуса с его упором на сбалансированный бюджет и «твердые» деньги, Кейнс уверял, что государство может исправить ситуацию, искусственно стимулируя спрос. Не имело значения, делалось ли это за счет облегчения кредита, снижения налогов или «дефицитного финансирования» (красивое название, придуманное для запуска печатного станка); в случае необходимости следовало использовать все три метода, вместе или по отдельности. Самое главное ― вручить людям наличные деньги, что должно было стимулировать производство, генерировать налоговые поступления для государства и т.д. по спирали, которая, как надеялись, теперь уже всегда будет восходящей.
