разных частей одежды достаточно говорят сами за себя: кафтан, епанча, соян, сарафан, чёботы, чулки, туфли, карман, кушак, сафьян и т. д. — все происхождения монгольского или тюркского; значит, примеры очень частого употребления этих предметов у последне-названных азиатских народов становятся излишни. Богатыри наших былин носят белые рубашки (например, Добрыня, Чурила); они упоминаются и в монгольских и тюркских поэмах и песнях: в Джангариаде герой всегда носит под куяком белую холстинную рубашку; куэрикский богатырь Таска-Матыр также одет в рубашку. Шапки с золотым верхом, какие были на челяди Чурилы Пленковича, встречаем в песнях у сагайцев, на челяди Хан-Тёгёса, а из "Шах-Намэ" узнаём даже, что золотые шапочки издревле принадлежали к костюму рабов. Шляпы, или колпаки, в которых иногда появляются наши богатыри (Добрыня, Хотен Блудович) и наши калики и которые нам хотят выдать за греческий "петазос", встречаются у всех монгольских и тюркских племён (колпак на тюркских наречиях значит "шляпа"); они, кажется, обыкновенно делались из белого войлока. О шубах и меховых шайках и говорить нечего: легко понять, что в поэмах и песнях азиатских, и особенно сибирско-тюркских народов, они играют ещё большую роль, чем в наших былинах, и наши шубы являются иногда отороченными золотом и серебром только потому, что они часто таковы в описаниях монгольских и тюркских поэм и песен. Меха часто упоминаются в Магабгарате; в "Шах-Намэ" уже говорится о бобровом мехе; а лисицы, волки, медведи, куницы, горностаи, олени и деланные из их меха шубы и шапки в сибирско-тюркских песнях встречаются, можно сказать, на каждом шагу. Но для нас особенно важно упоминание собольего меха. Соболя у нас, на юге, не водилось, по крайней мере около Киева, а между тем в былинах он занимает точно такое же место, как в песнях сибирско-тюркских: наши богатыри ходят на охоту за соболями, так сказать, у самых стен Киева, вероятно, только по той же самой причине, по которой они иногда ходят на охоту за барсами и за львами и далее обедают львами: всё это не что иное, как перенесение к нам совершенно чуждых нам эпических подробностей, очень частых и совершенно уместных в азиатских поэмах и песнях. По этой же самой причине у нас говорится и о соболином одеяле: такие одеяла очень часто упоминаются в монгольских и тюркских поэмах и песнях. Правда, в наших исторических памятниках говорится о соболиных одеялах русских князей, но они тут величайшая редкость и исключение, тогда как в песнях монгольских и тюркских они поминаются на каждом шагу.
Упомянув об одеялах, скажем уже здесь заодно, что перины и пуховые подушки наших былин, и кровати, задёрнутые пологами, имеют, конечно, своими первообразами не употребление этих предметов в действительной русской жизни времён Владимира, а упоминание их в монгольских и тюркских поэмах и песнях.
Кафтаны и шубы в наших былинах то шёлковые, то бархатные: из этих самых материй постоянно деланы кафтаны и шубы в поэмах монгольских и тюркских племён. В пример одежды из бархата довольно привести чёрный бархатный кафтан на "одном приезжем человеке" и бархатную шубу на красавице Баяне, в киргизских поэмах и песнях. Что же касается до одежд шёлковых, то примеры их, можно сказать, бесчисленны в поэмах и песнях монгольских и тюркских, потому что здесь вообще большинство вещей — все шёлковые: шубы, кафтаны, пояса, платки, одеяла, юрты, подпруги, поводья, плети и т. д., и вот почему в наших былинах на каждом шагу мы встречаем шёлковые шубы, кафтаны, кушаки, сапоги, колпаки, лапти, одеяла, подпруги, потники, поводья, плети, тетивы луков, струны гусель.
Про костюм наших калик перехожих пространно говорено уже выше, при разборе былины о сорока каликах со каликой, и указано его, вероятно, буддийское значение.
В общей сложности все эти подробности одежды имеют величайшее сходство с подробностями поэм и песен двух племён азиатских: монгольского и тюркского, и несравненно менее с подробностями других племён и народов (поэмы персидские и индийские), хотя, без сомнения, и с этими последними можно указать некоторые пункты сходства. Это особенно относится до чрезвычайно распространённого употребления всякого рода шёлковых изделий.
* * *
Теперь посмотрим детали богатырской жизни, быта и действий. Про иных из числа наших богатырей говорится, что ещё в детстве их сажали за грамоту и они в ней сделались очень тверды. Про Добрыню сказано, что "когда он был семи годов, присадила его матушка грамоте учиться, а грамота ему в наук пошла; присадила его матушка пером писать; про Константинушку Леванидовича в тех же самых почти выражениях сказано, что когда он был семи годков, присадила его матушка грамоте учиться: скоро ему грамота далась и писать научился; наконец, про Вольгу Всеславьевича также рассказывается: "Задался Вольга на семь год, а прожил двенадцать лет, обучался хитростям, мудростям, всяким языкам разныим"; будет Вольга семи годов, передастся Вольга семи мудрецам, понимает Вольга все хитрости, все хитрости и все мудрости"; сверх того, про него повторяются иногда те самые выражения, что сказаны про Добрыню. Как уже выше было замечено, грамотность русских богатырей в древнюю эпоху нашей истории, и особенно в эпоху князя Владимира, не имеет никакого значения, и потому этот факт оставался бы в былинах чем-то тёмным и странным, если б произведения восточной литературы не являлись тут на помощь и не представляли бы вполне удовлетворительного разъяснения дела.
Седьмой год в жизни (т. е. тот самый, который упоминается здесь про Вольгу, Добрыню и Константина Леванидовича) есть год причисления человека, по предписаниям брахманского и зороастровского закона, к индийскому и персидскому народу. До этих пор ребёнок находится в такой тесной связи с родителями, что что бы он ни сделал дурного, всё падает на родителей. По совершении же семи лет ребёнка отдают в науку учителю, и тот должен учить его чтению, закону и обрядам. Поэтому-то, древнеазиатские поэмы и песни, рассказывая о необыкновенном росте и развитии сил того и другого мальчика-богатыря, тут же всегда тщательно упоминают, что, вместе с тем, его учили чтению священных книг и что он сделался очень сведущ и премудр. Вообще же, про каждого взрослого героя, в Индии, при исчислении его добродетелей и достоинств на первом месте стоит всегда то, что он "знал Веды" и учился им ещё в юности у такого-то учителя. В буддийские времена точно так же
