Аскер сказал:
- Можно предположить, что они говорят правду.
- Можно. - Лыков кивнул. - Вот поглядите, это выборка из показаний перебежчика Хоманна. Глядите: Гамбург, затем городок, расположенный выше по течению Эльбы, на правом берегу - Остбург. Далее - район западнее Остбурга, на берегу реки, в хвойном лесу. Теперь показания агента Лисса. И здесь - Гамбург, затем Остбург и в заключение лес, берег Эльбы.
- Все совпадает, - задумчиво сказал Рыбин. - Они будто сговорились.
- Абсолютно все. - Аскер беспокойно потер переносицу. - Даже стальная стена в хранилище. Смотрите, и о ней говорят оба.
- Перебежчик и агент доставлены в Москву. - Лыков стукнул карандашом по столу. - Так сказать, ждут вас, майор.
- Я бы хотел сначала поработать с теми, кого привез, - сказал Аскер.
- Не возражаю. Действуйте, как найдете нужным. Только придется поторопиться. Времени в обрез. Для нас с вами нет сейчас ничего более важного, чем поиск и изъятие этих архивов.
- Понимаю. - Аскер кивнул.
- Архивы, о которых идет речь, - это, несомненно, данные об агентуре, которую немцы оставили на Востоке; документы о том, что творили фашисты на нашей земле. Ценность их колоссальна. Они должны быть в руках нашего обвинения, когда Гитлера и его шайку посадят на скамью подсудимых.
Аскер встал.
- Разрешите приступить к работе?
- Да. - Лыков тоже поднялся. - И учтите: архивы интересуют не только нас с вами. Ими занимаются разведки... м-м... некоторых государств. Поэтому торопитесь и торопитесь. Дать кого-нибудь в помощь?
- Нет, товарищ генерал, пока не надо.
Глава шестая
Истекли сутки с тех пор, как Аскер прибыл в этот затерянный в лесах Подмосковья лагерь военнопленных, где изолированно от прочих пленных и друг от друга содержались те, кого он привез с фронта. Сутки! Все это время он вел допрос. В его кабинете побывало уже около десятка бывших солдат и унтер-офицеров того самого третьего батальона, но он ни на шаг не продвинулся вперед. Все те, с кем он разговаривал, были удивительно однообразны. Да, они служили в третьем батальоне мотострелкового полка дивизии "Тейфель". За время службы были свидетелями двух чрезвычайных происшествий - самоубийства писаря Фогеля и дезертирства ефрейтора Георга Хоманна. Что собой представляет Хоманн? Обычный солдат, каких тысячи. Впрочем, он умнее многих, ибо перешел на сторону русских добровольно и может рассчитывать на лучшую долю по сравнению с той, какая ожидает их, попавших в плен. Только три недели назад Хоманн как примерный солдат побывал в краткосрочном отпуске в родном городе, а теперь приказом командира полка, который им зачитали перед строем, объявлен изменником, лишен воинского чина, всех прав и наград, подлежит поимке и расстрелу. Вот, в сущности, все, что они знают о Хоманне, ибо в батальоне служат недавно - зачислены всего три месяца назад при переформировании полка.
Аскер внимательно выслушивал пленных, задавал и другие вопросы, не имевшие отношения к Хоманну: свою заинтересованность перебежчиком он старался не выказывать.
Следователь видел - пленные охотно отвечают. Показания их примерно одинаковы. Столковаться они не могли, так как изолированы друг от друга. Значит, говорят правду.
Конечно, Аскер имел возможность допросить командира роты, в которой служил Хоманн. Но с этим он не спешил. Надо было поговорить сперва с рядовыми. Допрос солдат должен был прояснить, что представляет собой командир и как надлежит вести с ним дело.
О ротном командире лейтенанте Шульце Аскер узнал: требователен и строг, но справедлив, по пустякам не взыскивал, солдат жалел. И еще: Георг Хоманн был уволен в отпуск по ходатайству Шульца.
Аскер почувствовал, что его охватывает дрема. Он встал из-за стола, походил по кабинету, разгоняя сонливость, выкурил папиросу. В окно была видна часть территории лагеря с несколькими большими строениями для жилья. Возле одного из них группа пленных резала широкой пилой толстые березовые поленья. Другие возились у только что врытого столба, утрамбовывая вокруг него почву. Еще один пленный, нацепив "кошки", карабкался по столбу, держа в руках большой серебристый громкоговоритель.
Отворилась дверь дальнего строения. Из нее вышел немец и за ним конвоир. Это вели на допрос очередного пленного.
Аскер прошел к столу, застегнул пуговицы на воротнике гимнастерки, пригладил волосы, сел.
Вскоре в коридоре послышались шаги. Вслед за тем дверь отворилась, конвойный ввел пленного. Аскер оглядел стоявшего у порога человека, сделал знак конвоиру удалиться. Пленный - пожилой человек, коренастый и чуть кривоногий - тяжело шагнул вперед к стоявшему посреди комнаты табурету, зацепился за что-то ногой и едва не упал. Он смутился, покраснел. Оказавшись возле табурета, сесть не решился, вопросительно поглядел на советского офицера.
- Садитесь, - сказал Аскер.
Немец сел, положил на колени тяжелые руки с коротко остриженными ногтями, провел языком по губам и вздохнул. Искоса он посматривал на следователя. По ту сторону стола стоял высокий статный офицер. Зачесанные назад светлые с рыжинкой волосы открывали большой лоб, из-под которого поблескивали спокойные глаза. Пленный отметил хрящеватый, с едва заметной горбинкой нос, чуть широкие скулы, твердый подбородок. Гимнастерка облегала атлетический торс, пояс туго стягивал талию.
Все в облике офицера свидетельствовало о силе, энергии, здоровье, и пленный неожиданно для самого себя улыбнулся.
Аскер чуть сощурил глаза.
- Ваше имя? - спросил он.
Хриплым, простуженным басом пленный сказал, что его зовут Герберт Ланге.
- Чин?
- Обер-ефрейтор.
- Обер-ефрейтор, - повторил Аскер, делая запись в протоколе. Где служили? Назовите дивизию, полк, батальон и свою должность.
- Дивизия "Тейфель", мотострелковый полк, третий батальон, первая рота, первый взвод.
Аскер насторожился: из первого взвода был и Георг Хоманн.
- Хорошо, - сказал он. - Теперь о партийной принадлежности. Вы член НСДАП?
- Нет, - покачал головой Ланге. - И никогда им не был.
- Тогда, быть может, вы коммунист?
Пленный шумно вздохнул и вновь покачал головой.
- Я и не коммунист. - Он помедлил и как бы с сожалением повторил: - Да, не коммунист, господин офицер. Я беспартийный. Но беспартийные бывают разные. Есть люди, имеющие твердые убеждения и принципы. А есть болтуны и тупицы. Я принадлежу к числу последних.
- Ого! - усмехнулся Аскер. - Сказано довольно сильно.
- Это как вам будет угодно, - повел плечом пленный. - А говорю так потому, что сочувствовал социал-демократам и, как это ни печально признавать, на собственных плечах привез к власти Адольфа Гитлера и нацистов.
- Каким же это образом? - спросил Аскер, которого стал забавлять необычный допрос.
- Я, разумеется, был не один. Идиотами оказались все те, кого прельстили бредни наци о великой миссии германского народа на земле. А таких, увы, было немало...
- Немало, - согласился Аскер. - Ну, а сейчас каковы ваши взгляды? Они что, переменились?
- Да.
- Под влиянием того, что вы попали в плен?
В вопросе звучала ирония. Ланге покраснел и опустил голову.
- Нет, - пробурчал он. - Плен тут ни при чем. Дело в другом, совсем в другом.
- В чем же?
- В другом, - повторил Ланге. - Во всем виноваты очень хорошие люди, которых мне довелось встретить на своем пути.
- Кто же они?
- Их было трое, господин офицер. Очень разные, но очень хорошие люди. Я бы назвал их имена, да вам они ни к чему.
- А все же.
- Первый - это Лотар Фиш, могильный сторож.
- Кладбищенский, вы хотите сказать?
- Да-да, кладбищенский. Простите меня. - Ланге смутился. - А язык вы знаете лучше, пожалуй, чем я...
- Так чем знаменит кладбищенский сторож Фиш?
- Ничем, господин офицер. Просто это человек, который открыл мне глаза на многое. Когда-то, в годы моего детства, он был лодочником в Гамбурге. Хорошо знал отца. Нянчил меня, на руках носил... Потом пропал. Уехал. И вот, много лет спустя, я встретил его в Остбурге. Случайно встретил. Мы хоронили кого-то из друзей, и на кладбище вдруг я вижу старого Лотара! Там же, на кладбище, его сторожка. Он бобыль, живет обособленно. Я остался у него ночевать, И мы скоротали время до утра, сидя за кружкой пива. Помнится, это было в тридцать восьмом году, да-да, осенью тридцать восьмого... И знаете, что предсказал Фиш? Войну Гитлера против вашей страны!
- Любопытно, - усмехнулся Аскер.
- Больше того, господин офицер, он предсказал поражение нацизма в этой войне! Лотар так и сказал: "Эти русские свернут шею нашему бесноватому. Попомни мое слово, Герберт".
- Он что - коммунист, этот Фиш?
- Нет, не думаю. - Ланге потянулся за сигаретой, зажег ее, осторожно положил в пепельницу обгорелую спичку. - Не думаю, по всей вероятности, нет.
- И Фиш жив?
- Я получил от него весточку месяц назад.
- Ну, а другой?
- С ним я встретился в тридцать третьем году, в ту ночь на 27 февраля, когда в Берлине горел рейхстаг. Это была наша первая встреча. Порт Гамбурга гудел, будто потревоженный улей. Там шел митинг. Ораторы вовсю драли глотки. Говорили многие, но громче всех - фашисты. Им подпевали социал-демократы. Все они хором вопили о необходимости "сильной руки", чтобы вновь завоевать стране и нации "место под солнцем", поносили коммунистов. Тогда мне это нравилось, и я орал вместе с другими, потрясая факелом, и готов был хоть сию минуту идти воевать за это самое место под солнцем. "Глупец", - сказал кто-то рядом. Я обернулся и увидел человека в фуражке с лаковым козырьком и в синем комбинезоне. Он жевал сигарету, насмешливо глядел на меня. Это был здоровяк, и я сдержал ругательство, готовое сорваться с губ. А митинг продолжался. Страсти так накалились, что произошла потасовка. Здорово досталось наци, а заодно и эсдекам. В таких случаях полиция тут как тут. И вот уже заработали резиновые дубинки шуцманов. Я счел за благо потихоньку выбраться из толпы. "Эй!" - окликнули меня. Я оглянулся. Подошел тот самый, в фуражке. "По кружке пива, а? - сказал он так, будто мы были давнишние знакомые. - Я плачу". Он чем-то понравился мне, и я забыл, что несколькими минутами раньше едва с ним не подрался. Мы устроились в маленьком кабачке и тянули пиво. Разговорились. Впрочем, больше говорил я, а он слушал и лишь изредка вставлял словцо. Я болтал вовсю, рисуя картины новой Германии, одну прекраснее другой. Он слушал. Потом спросил: "Твой отец тоже был докер и жил здесь до мировой войны?" - "Разумеется, - ответил я. - Мы потомственные докеры, здесь трудились всю жизнь и отец мой и дед"."Как он жил, твой отец, лучше, чем ты?" Я сказал, что нет, не лучше. Помнится, семья и в те годы считала каждый пфенниг, лишь по праздникам ела мясо. "Вот видишь, - сказал он, - выходит, так было и прежде. А ведь до войны Германия имела и жизненное пространство, и место под солнцем, и колонии, и всякие прочие штуки, о которых сейчас вопят нацисты. Имела все, а твой отец, докер, едва сводил концы с концами. Почему ты уверен, что теперь все изменится и каждый рабочий будет кататься, как сыр в масле?" Настроение у меня упало. Я стал придираться к его словам. "Ты сердишься, Юпитер, - улыбнулся он, значит, ты неправ".
