Андрей Губин - Молоко волчицы

— Бомбу кинуть хотят? — прошептал Терентий.

— Должно, бомбу.

— На мою голову?

— А ты, как поставим фонарь, заболей, не ходи на работу.

— Сколько денег?

— Двадцать тысяч.

— Значит, по десять?

— Ага.

— Сам я ничего делать не буду, только пущу к трубе.

— Точно.

— Аванс какой?

— Три тысячи.

— Когда?

— Хоть сейчас.

— Давай.

Спиридон подал ему пачку денег, перетянутую резинкой. Терентий медленно пересчитал и спрятал деньги. Слегка застеснялся:

— Деньги это для порядка, я и так против немца…

— А чем люба тебе Советская власть?

— Ничем, работал, и только.

— А мне и на Советскую, и на немецкую власть начхать — я работаю ради хорошего заработка.

В назначенный час Спиридон и Крастерра спустились в парке в канализационный люк, прошли по зловонной трубе. Иными путями в госпиталь не пройти — охрана. Кочегар открыл им люк в кочегарке, помог выбраться и спрятал их за котлами. Форсунки котлов погашены — запас горячей воды был. Ход в дымовую трубу из кочегарки. Внутри трубы железные скобы — лестница.

Вдруг Терентий затрясся — оказалось, что подсоединять фонарь будут к электросети кочегарки, и он в страхе пошел на попятный.

— А ты что, так хотел получить денежки? — помрачнел Спиридон и шевельнул рукой в кармане.

— Я сейчас закричу! — громко сказал кочегар.

— Не успеешь! Дал слово — держи!

— А может, я тебя проверял этим словом?

— А может, я тебя!

— Уходите, как пришли, я вас не знаю!

— А помните, Терентий Архипович, как вы знамя на Первое Мая несли? спросила Крастерра. — У меня и фотография есть. Только показать немцам!

— Носил, потому как сильного человека брали, знамя, оно тяжелое! голосил Терентий.

— И сын у вас командир Красной Армии.

— Чего вы привязались ко мне? Христом-богом прошу…

Терентий попался на ту же удочку, что и многие, — Спиридон сразу располагал к себе, внушал доверие, вызывал симпатию. Но Терентий понял смертельную опасность, грозившую ему. Кинулся к двери — не успел, Спиридон уже свалил его в угол.

Было два часа ночи. Шумел дождь. Открыли боковую заслонку. Крастерра полезла вверх по трубе, задыхаясь от горячего воздуха. В своей жизни Спиридон овладел многими ремеслами. И теперь как опытный монтер незаметно подсоединил провод к электросети. Проверили — фонарь мигал, невидный с улицы. Тщательно скрыв провод, они спустились в люк, тихо закрыли за собой крышку.

В углу за котлами висело длинное тело кочегара — будто повесился на своем поясе.

Стругая гроб Михею, Спиридон прислушался. Полдесятого утра — обычное время налета советских самолетов на станицу и город.

Грохнули взрывы — опять на окраине. Но вчера уже был и ночной налет. Только бы фонарь не подвел.

Когда стали обряжать тело, оказалось, у Михея не было перемены верхней одежды — свои гимнастерки и галифе отослал на фронт вместе с валенками и сапогами. Завернули покойника в старенькую, выгоревшую, пробитую пулями бурку, казачий домик.

— Докоммунарился — похоронить не в чем! — ругался атаман.

К дому подъехала машина с вещами — вселялся новый муж. Вещи были самые разные, в том числе два ковра и настенные часы Гулянских.

Гроб, чтобы не мешал вселению, вынесли в сад, на легкий речной сквознячок. Соседский мальчонка отгонял абрикосовой веткой желтых бабочек, норовивших сесть покойнику на глаза. Бабы-соседки варили обед.

Тучная Ульяна с проседью в тяжелых косах сидела в светелке. По широкому монгольскому лицу катились слезы. Новый муж запер каморку Михея, свалив туда все, оставшееся от покойника — в основном, книги. Ульяна часто подносила к губам оранжевую каменную чашку с орнаментом — пила горьковатую калиновую воду. Только из нее пил чай Михей Васильевич.

Спиридон похоронил Михея на старом кладбище — атаман спорить не стал. Голосила Мария Есаулова. Тронули желтоватый тлен материного гроба.

Глеб волновался необыкновенно — от близости родимого праха. А может, золотые зубы в черепе не давали покоя. Хоть бы открыть, глянуть, но это открыть родовую тайну, и он лишь метался у ямы, как ужаленный.

Вновь посадили старые кусты сирени. Привалили могилу родовым камнем, на котором зеленый лишайник заточил несколько имен. Церковь в похоронах не участвовала. Ульяна хотела тайком заказать заупокойную службу, но Спиридон запретил это попу, зная волю умершего.

Родия и дружки атамана — для них это свадьба, великое множество станичников, старухи богомолки, кормящиеся поминками, сели за столы под деревьями сада, выращенного Михеем. Хватили по большой. Глухов, выпив, для эффекта бросил стакан в Подкумок. Старухи крестились, глядя на него.

— Горько! — кричала атаманская свита. — Невесту на выход!

Под конец свита перепилась, эмигранты ломали деревья, били посуду, осквернили двор нечистотами и песнями не к месту.

За отдельным столом в темноте сидели Есауловы с ближайшими родственниками.

За порядком следит Иван, последнюю почесть Михею Васильевичу отдает разливает вино за столом Есауловых, с неприязнью обходит тетку Ульяну. А Мария ему как мать родная. Он хотел зажечь лампу, но Глухов чуть плетью не огрел — маскировка!

Мчалась вода, которую уже не видел Михей. Бабы мыли в ней тарелки. Там и сям бубнили пьяные голоса. Глухо роптали вековые, от сотворения станицы, дубы и вербы — вершинами доставали высокий ветер.

Из-за Красной горки поднимались светлые ресницы луны. Речка на перекате чешуйчато заблестела спиной — и Спиридон почему-то вспомнил виденных в Московском зоопарке кайманов с тупыми и сонными мордами. Глеб тоже смотрел на засверкавшую речку — и ему виделись миллионы зря проплывающих золотых монет.

Новый хозяин прошел в комнату жены. Пьяно засмеялся мелкими, искрошенными пеньками зубов. Неспешно стянул ремни с оружием, кряхтя стащил сапоги, своротил гору подушек на постели, взял за косы венчанную жену и шумно, со слюной задул светильник.

В небо взметнулись длинные палаши — лучи прожекторов. Самолет, как муха, попался в их сети, резко пошел вниз. Палаши заметались, рубя небосвод, но самолет смолк, исчез. Завизжали бомбы. Спиридон в волнении вскочил. Пламя встало огромным бурым медведем за парком, в курортном городке.

Оказалось прямое попадание — в клуб «Горного гнезда», где выступал с киноэкрана Гитлер. Пятьдесят гробов с останками немецких офицеров похоронят в Английском парке. Так выстрелила из могилы рука секретаря горкома партии.

Поминки продолжались допоздна. Спиридон и Мария пели плач о гибели казацкого войска.

Стояла ранняя осень. На товарной станции немцы раздавали одежду, снятую с расстрелянных. Глеб побежал туда, но только постоял рядом, побогател мысленно — залитую кровью одежду брали уголовники. Лишь день зря потерял. А ему надо наверстывать время, упущенное в кладбищенской спячке.

Вновь возродилась старинная мечта: стать хозяином свечного или канительного заводика — при нэпе начинал, не дали, а теперь уже и здоровье не то, и сумраки разные лезут в душу.

…На желтом жнивье сидел он в санях. Бежала к нему собака, мордой потянулась к нему, он испужался, жестко стал ее душить, она покорливо не противилась, наконец тело длинно дрогнуло и ослабло, понял: кончилась, и пальцы отпустил. И удивился: рядом уже не собака, а маленький человечий выкидыш, но белый, как юное тело…

Проснулся, подумал: собака во сне хорошо, к другу. Но до обеда муторно на душе было, будто с перепоя.

Он уже купил Яшку, осла, смастерил хомут и ездил на купленной колеснице плуга — колеса разновеликие. В его памяти хранились желтые быки, заработанные в дни пастушества, белые кони, потерянные в революцию, кобыла Машка и азиатский верблюд. Глеб откровенно завидовал верблюдам — неделю идут по песку без воды и еды. Тяготила телесная оболочка, подверженная болезням, голоду, похоти — стать бы чистым, бездумным духом! Убыточным временем он считал сон, праздники и сузил это время до предела. С работниками оказалось туго. Позвал Ваньку-приемыша, а ему, черту, к Спиридону в колхоз идти приспичило — при немцах в колхоз!

— Зажирел, сатана! Распустила их Советская власть! Обленился — мыша не поймает! Кол-хоз!..

Возвращаясь с товарки, встретил бабушку Маланью, узнал, что продает она пару колес с осью, а это большой дефицит. Золотиха повела в сарай. Заскрипела дверь. Солнце упало на пыльную рухлядь ушедшей эры.