В Париже настрой прусского короля вызывал самые нелестные комментарии; его отношения с Англией, зиждившиеся на корысти, подобострастии и ненависти, тревожили Людовика. Д'Аржансон не доверял Фридриху; он считал, что тот прибедняется, чтобы выиграть время{143}. Ле Шамбрье в 1745–1747 годах чувствовал себя в Версале крайне неуютно: речи, которые ему доводилось слышать ежедневно, звучали то чересчур заносчиво, то непостижимо беспечно, а между тем Фридрих в Потсдаме сходил с ума от дурных предчувствий. Прусский дипломат известил своего повелителя о цинизме Людовика и его кабинета; иные министры, писал он, «столь высокого мнения о верности Вашего Величества договоренностям с Францией», что предпочитают, чтобы вы «потерпели большие неудачи, но остались в дружбе с французской короной и не порвали своего с нею союза»{144}. Фридрих, читая это донесение, не мог сдержать своих чувств и отметил на полях: «Превосходная логика!» Выходило, что ради всеобщего мира следует пожертвовать именно Пруссией! Елизавета, несмотря на свою принадлежность к австро-английскому лагерю, войны не хотела; она стремилась лишь припугнуть прусского короля и не дать хода его захватническим планам. Мардефельд пытался убедить в этом своего повелителя, но ничуть не преуспел. Желая успокоить короля, посланник отправлял ему донесение за донесением{145}. Дальон попросил д'Аржансона и Валори, чтобы они со своей стороны также попытались образумить Фридриха и уменьшить его страх перед русскими; в конце концов, «они лают, но ведь не кусают»{146}. Посланник французского короля в Берлине решил сыграть на честолюбии «героя Севера», воззвать к его просвещенному уму; Фридриху, «величайшему из всех государей, когда-либо правивших народами», располагающему стасорокатысячным войском, нечего бояться московитов; «40 000 пруссаков всегда побьют 80 000 русских»{147}. Калмыки и казаки, уверял Дальон, ничуть не более грозны и алчны, чем гусары из нерегулярных австрийских отрядов. Пруссия — не единственная страна, истощенная пятилетней войной; неужели морские державы в самом деле «взвалят на свои плечи такой тяжелый груз, как финансовое содержание русской армии?{148} Однако Фридрих был настолько напуган, что в любой момент мог сделать самый необдуманный ход — в худшем случае внезапно заключить договор с одной из скандинавских стран или вновь сблизиться с Георгом II, и тем сильно осложнить ситуацию.
Дальону не оставалось ничего другого, кроме как прибегнуть к помощи Мардефельда. Тому вскоре предстояло покинуть Петербург и вернуться на родину. Французский посланник предчувствовал, что при дворе, где все настроены против Франции, ему будет остро не хватать старинного сообщника. Впрочем, Дальон считал, что Мардефельд, будучи вхож к королю, может принести много пользы и в Берлине, «если только перемена климата не заставит его переменить ход мыслей»{149}. Мардефельд, которому к этому времени исполнилось 55 лет, прожил в Петербурге 32 года; человек он был нездоровый, сердечник, и уже не мог уследить за всеми деталями происходящего. Прежде он давал очень точные оценки действиям русских дипломатов, анализировал эволюцию умонастроений в русском обществе, однако приготовления России к войне он всерьез не принял: он и помыслить не мог, что русская казна способна вынести подобную нагрузку. Проход русского вспомогательного корпуса по обескровленным прибалтийским землям, на взгляд Мардефельда, представлял опасность прежде всего для этих территорий, где могли очень скоро начаться народные волнения{150}. Конечно, некоторые аргументы Мардефельда звучали анахронично, были почерпнуты из старых источников, из описаний Московии двухсотлетней давности; прусский посланник уверял своего короля, что Елизавета откажется воевать с европейскими странами из опасения, что ее солдаты «войдут в сношения» с цивилизованными нациями и «пойдут войной на свою собственную страну»{151}. Страшное заблуждение. В начале весны 1747 года русские войска подошли к лифляндской границе[44]. Фридрих отреагировал, по своему обыкновению, стремительно: он почти совсем перестал выделять деньги на содержание посольства Пруссии в Петербурге. В ожидании приезда Финкенштейна, доверенного лица короля, Пруссию в столице России представлял секретарь посольства Варендорф. Несчастный еле-еле сводил концы скопцами{152}. Он молил короля о снисхождении, однако просвещенного монарха эти жалобы не тронули; бедное и слабое посольство в эти смутные времена служило залогом некоторого спокойствия. Варендорфу рекомендовали довольствоваться малым — уничтожать бумаги Мардефельда и держаться особняком, тщательно избегая каких бы то ни было контактов. Король тянул время.
Финкенштейн прибыл в Петербург осенью 1747 года; от него требовалось одно-единственное — добиться, чтобы русский вспомогательный корпус двигался как можно дальше от прусской границы. Новый представитель прусского короля был франкофоб; он сразу невзлюбил Дальона и, обвинив его во всех бедствиях, воспользовался непопулярностью этого посланника, человека хитрого, но грубоватого, чтобы представить в более выгодном свете Пруссию. Присутствие Дальона стесняло Финкенштейна; письма его в Берлин полны бесконечных жалоб. Подевильс отправил в Париж письмо, в котором попытался уговорить Людовика отозвать злосчастного Дальона, а тот, предчувствуя, что его собираются принести в жертву благополучию Пруссии, сам попросил об отставке{153}.[45] Пюизьё, преемник д'Аржансона, поддался этому двойному давлению и в декабре 1747 года согласился расстаться с Дальоном; дипломату пришлось немедленно попросить аудиенцию у императрицы и вручить ей отзывную грамоту. Отныне у Франции не осталось в Петербурге полномочного министра; на смену Дальону никого не прислали. Францию, да и то всего несколько месяцев, представлял консул. В конечном счете интриги Финкенштейна ему же и повредили; он оказался в России в полном одиночестве, предоставленный — как и его повелитель-король — самому себе.
Маршрут русского вспомогательного корпуса
Между 1746 и 1748 годами Людовик XV имел в противниках Австрию, Россию, Англию и Нидерланды, а в вынужденных союзниках — боязливого, уставшего от войны короля Пруссии. Другие страны держались в стороне: саксонцы не хотели лишаться поддержки Франции, но в польских делах зависели от России{154}. Швеция, вообще крайне расположенная к Франции, находилась под давлением Дании, полностью преданной России, так что, несмотря на неоднократные заверения в дружеских чувствах, шведы держались крайне осторожно. Оставались турки, только что закончившие большую войну с Персией; по наущению Франции они могли бы продолжить войну с Россией{155}. Однако вскоре выяснилось, что султан Махмуд I желает мира и предпочитает сохранять нейтралитет{156}.[46] Союз между Швецией, Польшей, Турцией и Францией, создание которого начали было обсуждать заинтересованные стороны, не состоялся потому, что никто из предполагаемых союзников Франции не хотел воевать с Россией. Версаль понял замысел Англии: демонстративные действия русской армии должны до такой степени напугать Фридриха, чтобы он «бросил часть войск на защиту своей дражайшей Пруссии» и позволил Австрии и ее союзникам, не опасаясь агрессии со стороны прусского короля, усилить английские войска, сражающиеся против Франции{157}. Выйти из этой переделки можно было только путем мирных переговоров, на победу в битвах надежды не оставалось.
В январе 1748 года 30 000 русских солдат двинулись из Курляндии в направлении Мозеля и Рейна, чтобы разделить враждующие стороны{158}. Шестьдесят галер бросили якорь в балтийских портах{159}. Финкенштейн, как прежде Мардефельд, отказывался верить в то, что русский вспомогательный корпус примет непосредственное участие в боевых действиях. Новый посланник проницательно анализировал обстановку внутри страны, однако истинной цели русского вторжения — желания России оставить за собой одну из ключевых ролей в европейской политике — он не понял и потому ввел в заблуждение своего повелителя. Финкенштейн рассуждал так: в России неурожай, деревни истощены, рекрутский набор производится в ущерб помещикам и церкви — главным владельцам крепостных. Значит, морским державам придется заплатить за союз с Россией очень и очень дорого. Неужели они решат, что игра стоит свеч? Неужели сумеют усмирить гордыню Елизаветы и развеять сомнения духовенства, оказывающего на благочестивую императрицу большое влияние? Транспортировка войск из Петербурга в Любек морским путем представлялась невозможной и технически, и из-за климата; проход же их через Пруссию неминуемо создал бы новый casus foederis. Оставалось направить их через Польшу либо через австрийскую часть Силезии, однако такой маршрут потребовал бы слишком много времени{160}. Несмотря на многочисленные заверения в том, что прусской территории ничто не угрожает, Фридрих засыпал своего представителя в Петербурге тревожными письмами, полными юридических доводов: он знал наверняка, что русская цензура познакомит с его жалобами и мрачными прогнозами канцлера Бестужева[47]. Особенно часто повторял Фридрих одно утверждение: со времен подписания Дрезденского договора Пруссия более не принадлежит к числу воюющих держав.
